В программе «Утренний джем» побывал потрясающий композитор, удивительный человек Владимир Дашкевич. О получении премии «Ника» и о его творчестве с композитором побеседовали Наталия Сергеева и Евгений Златин.
Е. Златин: Здравствуйте, дорогие друзья. У нас сегодня долгожданный гость. Мы с радостью приветствуем в нашей студии потрясающего композитора, удивительного человека Владимира Дашкевича. Владимир Сергеевич, доброе утро.
В. Дашкевич: Доброе утро, дорогие слушатели «Орфея». Давно я не был в этой студии.
Е. Златин: Мы очень рады, что вы пришли.
Н. Сергеева: Владимир Сергеевич, начать хочется с поздравлений. Буквально в воскресенье вы получили кинопремию «Ника» за музыку к фильму «Три сестры». В связи с этим наши радиослушатели просят вас рассказать о вашем отношении к творчеству Чехова.
В. Дашкевич: На этот фильм меня пригласил очень талантливый человек Юра Грымов, который придумал совершенно удивительный фокус. У него все герои на тридцать лет старше, чем по номиналу, если можно так выразиться. Там замечательные актёры: Машу играет Аня Каменкова, Вершинина играет Максим Суханов. Получился очень трогательный фильм, где любовь, которая владеет всеми героями, – это последняя любовь в их жизни, что придаёт особое очарование и поэзию.
Я с удовольствием написал музыку. Вальс – это основная лейттема. Ещё есть тема чеховского юмора и в то же время горечи, печали и того, что всё равно жизнь идёт и надо жить дальше. Это марш, который звучит под финал.
Е. Златин: Владимир Сергеевич, хотелось бы немножечко поговорить о вас. Любопытно, что, получив диплом инженера-химика, вы поступили в Гнесинку. Как это получилось?
В. Дашкевич: Это получилось совсем не просто. После института я шесть лет работал на заводе. И на втором году работы я узнал, что есть такой Семинар самодеятельных композиторов при Союзе московских композиторов. Я пошёл туда и встретился там с удивительными людьми, которые стали моими первыми педагогами. Это композитор Николай Каретников и замечательный музыкант, редактор первого собрания сочинений Альбана Берга, ученик Берга и Шёнберга Филипп Моисеевич Гершкович. Два года я походил на их занятия, и они сказали: «Всё, поступай в Гнесинский институт». Но легко сказать: «Поступай в Гнесинский институт», – при том что у меня не было справки об окончании музыкальной школы. И я нашёл третьего гениального человека – педагога по гармонии Валентину Алексеевну Таранущенко, которая сразу выделила меня, нагрузив огромным количеством задач по гармонии. Я решал по двадцать задач в день – какое-то немыслимое количество. В результате по самому тяжёлому экзамену (а самый тяжёлый экзамен – это гармония) я получил пятёрку. Пятёрки я получил и по сольфеджио, и по общему фортепиано, и по композиции. Меня рекомендовали в класс композиции. И поскольку я был первым абитуриентом, который обошёл всех остальных на четыре балла (у меня было двадцать четыре из двадцати пяти баллов), я выбрал Арама Ильича Хачатуряна. Вот так началось моё замечательное путешествие в школу музыки. Тогда я по-настоящему профессионально стал заниматься.
Я входил в юношескую сборную Москвы по шахматам и одно время даже хотел всерьёз этим заниматься. Я обыгрывал в сеансах таких чемпионов мира, как Ботвинник и Смыслов
Н. Сергеева: Владимир Сергеевич, а каким вы запомнили своего преподавателя – Арама Хачатуряна?
В. Дашкевич: Арам Ильич был удивительный человек. В нём чувствовался внутренний клокочущий темперамент. Даже когда он был спокоен и, казалось бы, ничто не могло вызвать какой-то взрыв, всё равно в его интонациях была такая грань, которая заставляла нас несколько побаиваться его. У него были замечательные ученики: Эшпай, Рыбников, Марк Минков, Микаэл Таривердиев – будущие корифеи. И все мы его всё-таки побаивались. Но он себя сдерживал и относился к нам очень мягко, умел подчеркнуть то, что талантливо, и показать, что есть какие-то сырые вещи. Но уже то, что он воспитал таких музыкантов, говорит о том, что он был педагог от бога. И та искра, которая в нём горела, потом зажглась и в нас.
Е. Златин: Владимир Сергеевич, немного отвлечёмся от музыки. Мы с огромной радостью узнали, что вы раньше занимались парашютным спортом и вы любите шахматы. Вот у нас Наташа занимается парашютным спортом, а я люблю шахматы. Как вы пришли в парашютный спорт?
В. Дашкевич: Парашютным спортом я занимался, потому что мне это очень нравилось. Когда я был на последнем курсе Института тонкой химической технологии, я узнал от моего друга Алика Романова, который был медиком и заканчивал Первый медицинский, что там открывается класс парашютного спорта. Я пошёл туда, сделал вид, что я студент Первого медицинского. Более того, я был близорукий (у меня было минус три), и я выучил всю глазную таблицу наизусть, по движению палочки научился определять все буквы. И меня пропустили.
Е. Златин: Ничего себе!
В. Дашкевич: Но это сыграло свою роковую роль. В конце концов мы прыгали с самолёта По-2. Иногда был Ил-12, но в основном – По-2. Каждый сидел рядом с пилотом, и когда пилот проходил над крестом, он махал. В этот момент надо было вылезти на крыло по шатающейся горочке и прыгнуть. Обычно я в воздухе одевал очки, смотрел, где крест, и шёл к нему. Но однажды я прыгнул и потерял очки. И вместо креста я полетел на Москву-Товарную и шлёпнулся в метре от маневрового поезда, который там проходил. Это был мой тринадцатый прыжок. Тут же приехали на машине разъярённые начальники досаафовского аэродрома в Тайнинке, и меня с треском оттуда вышибли. На этом моя карьера парашютиста кончилась.
Е. Златин: Но весьма удачно.
В. Дашкевич: Да.
Е. Златин: А шахматы?
В. Дашкевич: Я входил в юношескую сборную Москвы по шахматам и одно время даже хотел всерьёз этим заниматься. Я пять лет был чемпионом Института тонкой химической технологии, потом стал сильнейшим кандидатом. Я обыгрывал в сеансах таких чемпионов мира, как Ботвинник и Смыслов. Талю, правда, проиграл – он был очень хитрый, и с ним не получалось. Смыслову тоже проиграл. Смыслов был, казалось бы, совсем простой и бесхитростный, но на самом деле свою позицию он разделывал под орех.
Е. Златин: Ох, как хотелось бы с вами сейчас сыграть партию! Но, я думаю, эфир тогда затянется.
В. Дашкевич: Но можно и вне эфира сыграть.
Е. Златин: Спасибо.
Поколение шестидесятников-семидесятников, к которому мы относимся, было воспитано на социальном протесте
Н. Сергеева: Владимир Сергеевич, давайте вернёмся к музыке.
В. Дашкевич: Давайте.
Н. Сергеева: Это правда, что у вас дома хранится и приказ об отчислении из Гнесинки, и диплом с отличием? Как так получилось?
В. Дашкевич: Это действительно так. На третьем курсе Гнесинского института я увлёкся авангардной музыкой. А у меня был известный авторитет, потому что я был старше, и студенты стали интересоваться авангардом и писать в этом же духе. И когда Арам Ильич был в командировке (он очень много гастролировал), ректор Гнесинского института Муромцев вызвал меня и сказал, что меня будут отчислять. Я тогда работал на заводе, потому что там мне полагалась оплаченная сессия, и зимняя, и летняя, так что я каждый год получал почти что декретный отпуск. В то время это было нелишнее. И вместо того чтобы попросить прощения, раскаяться, я стал уговаривать Муромцева отчислить меня, чтоб другим неповадно было. Потом я вышел из кабинета и расхохотался. Муромцев увидел меня и тут же подписал приказ об отчислении.
И тут началась такая свистопляска! Приехал Арам Ильич, узнал, что меня отчисляют, а я был у него на хорошем счету, и он подал заявление об уходе. Меня вызвала к себе Елена Фабиановна Гнесина, основательница Гнесинского института, старушка с очень артистичным, красивым, благородным лицом (иногда люди красиво стареют), и сказала: «Володечка, ну ведь Арамчик ученик Михаила Фабиановича Гнесина. Нельзя, чтобы он уходил из Гнесинского института. Попросите его остаться. А я всё улажу». А Арам Ильич хотел переводить меня в консерваторию. Я сказал: «Арам Ильич, Елена Фабиановна такой человек, что надо сделать, как она просит». Арам Ильич немножечко обрадовался, забрал заявление, и приказ об отчислении растворился. Но поскольку мне его выдали на руки, справка с печатью и подписью Муромцева лежит в дипломе с отличием, который я получил.
Н. Сергеева: Владимир Сергеевич, расскажите о том, как начинался ваш путь в киномузыке.
В. Дашкевич: Этот путь благополучно начался благодаря тому, что я был довольно приличным шахматистом. А сложилась такая ситуация. Кинорежиссёр Николай Рашеев приехал из Киева, услышал мою музыку к спектаклю на Таганке «Господин Мокинпотт», который поставил молодой тогда (впрочем, он и сейчас молод) и очень красивый режиссёр Михаил Левитин. Рашееву эта музыка страшно понравилась, и он сказал: «Пиши музыку для „Бумбараша“», – и дал мне сценарий. Сценарий обладал рядом огромных драматургических достоинств. Это был настоящий образ русского солдата, который не хотел воевать. И мне это очень понравилось. Но написан сценарий был коряво. А я уже начал писать музыку, у меня появились темы. И я стал уговаривать своего друга Юлия Кима написать к этой музыке стихи. Он упорствовал, я нажимал.
И вот однажды в мою дверь в доме на Первом Новокузнецком, поблизости от вас, прозвенел звонок. Вошёл Юлик с двумя, так сказать, предметами. Один предмет был одушевлённый: перворазрядник по шахматам Володя Гусаров. А второй – неодушевлённый: бутылка старки. Юлик налил мне стакан и сказал: «Выпей». – «Для чего?» – «Для уравнения шансов». Я понял, что надо выполнять спортивные условия, выпил стакан, и Юлик сказал: «Вот если ты четыре раза подряд обыграешь Володю Гусарова, то тогда я буду писать стихи». Я собрался с силами и смёл бедного Гусарова, выиграв у него четыре раза подряд, так что он без шансов проиграл. И Юлик легкомысленно напел слова, которые он как бы сочинил. Текст состоял из одного слова:
Ничего, ничего, ничего,
Ничего, ничего, ничего.
Я очень обиделся. Но на следующий день он принёс вот эту песню:
Дрожи, буржуй, настал последний бой.
Против тебе весь бедный класс поднялся,
Он улыбнулся, рассмеялся, все цепи разорвал,
И за свободу бьётся как герой.
Ничего, ничего, ничего…
Сабля, пуля, штыки – всё равно.
Ты родимая, да ты дождись меня,
И я приду.
Я приду и тебе обойму,
Если я не погибну в бою,
В тот тяжёлый час за рабочий класс,
За всю страну.
И я понял, что Юлик нашёл совершенно замечательную интонацию. У нас пошла очень быстрая работа, которая, впрочем, прервалась вмешательством известных органов. Нам пришлось бежать из Москвы в город Канев на Днепре и там доделывать наши песенки. Но это уже особая история.
Современные композиторы пишут в такой манере, когда мелодия вроде и есть, но её будто бы и нет
Е. Златин: Наши радиослушатели присылают вопросы. Марина Сёмина пишет: «Владимир Сергеевич, как вы считаете, чем отличается отношение к музыке во времена вашей юности и сегодня?»
В. Дашкевич: Прежде всего, как мне кажется, поколение шестидесятников-семидесятников, к которому мы относимся, было воспитано на социальном протесте. Так или иначе, это была музыка социального протеста, сочиняли ли её битлы, или Окуджава, или Высоцкий, или Ким, или Галич. Она была исключительно яркая и оригинальная. Создавались новые формы, совершенно неожиданные драматургические комбинации. Потом всё поглотила попса, которая постепенно коммерциализировала песенный жанр, и он очень резко потерял в качестве.
Сегодня становится несколько досадно от того, что миллионные аудитории слушают песни не очень высокого качества. Жаль, потому что музыка – это великая сила, и песни несут в себе заряд душевной бодрости. Как сказал Бах, музыка освежает душу. Сейчас исполнители хорошие, композиторы – не очень. Молодые композиторы, к сожалению, недотягивают до уровня таких мастеров, как были Таривердиев, Шварц, Петров, как сегодняшние Гладков, Артемьев, Дунаевский, Журбин. Современные композиторы пишут в такой манере, когда мелодия вроде и есть, но её будто бы и нет. Такое ощущение, что мелодия у тех корифеев прямо вгрызалась в тебя, и ты запоминал её на всю жизнь. Вот сейчас этого нет.
Н. Сергеева: Владимир Сергеевич, как вы считаете, отличается ли процесс написания музыки к кинофильмам и к театральным постановкам?
В. Дашкевич: Конечно, отличается. К примеру, музыка к «Бумбарашу» изначально была написана для спектакля «Господин Мокинпотт». Рашеев снял под неё всю картину. Но мне пришлось самому переписывать всю музыку заново, потому что Мокинпотт был немец, а Бумбараш – русский, и надо было переделать всё на другую национальную основу. Но театр, особенно такой, как Таганка, – это театр хулиганистый, озорной, неожиданный. Там всегда есть возможность сделать что-то выше, чем то, что обычно делается для театра или кино.
Кино – это всё-таки завод. Это фабрика, где делают материал, съедобный для миллионов людей. Театр делается только для режиссёра, который ставит спектакль, а кино делается для миллионов зрителей. И это сидит в голове. Когда пишешь музыку для миллионов, то входишь с ними в своего рода мистическую связь. Если этой связи нет, то такую музыку зритель не примет.
Е. Златин: Наталья Михайлова пишет: «Как происходит работа с кинорежиссёром? Вы взаимодействуете с ним на протяжении всего съёмочного процесса или пишете для уже готовой картины?»
В. Дашкевич: С режиссёром надо взаимодействовать постоянно. Надо находиться в телепатической связке с ним. Даже когда его нет и ты за роялем без него, всё равно он сидит у тебя в голове и контролирует процесс.
Почти у всех больших авторов есть особое биополе, которое живёт после их смерти через их сочинения: у Маяковского, у Есенина, у Цветаевой. Они подсказывают, когда работаешь над их вещами
Н. Сергеева: А с кем из режиссёров вам наиболее комфортно работать?
В. Дашкевич: Из режиссёров театра – с Левитиным, конечно. У нас уже долгая любовь, и я не представляю себе сочинение музыки без него. А в кино, пожалуй, Масленников. Но в кино есть много факторов, которые работают отдельно от режиссёра. Один из них – музыкальная тема. Например, в «Собачьем сердце» нужна была особенная тема. Если её не найти, то, можно сказать, музыки к фильму не будет. Конечно, Бортко очень помогает в этом смысле, но и Булгаков висит над тобой в каком-то особом ореоле. Так же, кстати, как и Чехов. Чехов следит за тем, что ты делаешь.
У меня был интересный момент. Я написал музыку к «Мёртвым душам» для Арцибашева, и тут же, буквально на следующий день после премьеры, последовал заказ от Бориса Александровича Покровского на сочинение оперы «Ревизор». То же самое с Чеховым. Когда я написал музыку к спектаклю «Вишнёвый сад» для петербургского театра «Комедианты», тут же последовал заказ от Юры Грымова на «Три сестры». Я уже почувствовал, что я настроился на эту волну. Я начинаю ощущать этих людей как живых. Они следят за тем, что делается с их сочинениями. Почти у всех больших авторов есть особое биополе, которое живёт после их смерти через их сочинения: у Маяковского, у Есенина, у Цветаевой. Они подсказывают, когда работаешь над их вещами.
Е. Златин: Под занавес нашей беседы вопрос от слушательницы Аллы Васильевны. Она пишет: «Вы человек нескольких эпох. Когда интереснее или сложнее было жить?»
В. Дашкевич: Вы знаете, в нашей стране всегда жить было тяжеловато. Я бы сказал, что интереснее всего было жить, конечно, в эпоху оттепели. Это было самое весёлое время, когда с людьми что-то происходило, и возникали какие-то неожиданные таланты. Как я помню, я познакомился со Шпаликовым, я писал музыку к его пьесе «Декабристы». Ну удивительный человек! Или с Серёжей Курёхиным. Это просто чудо какое-то! Возникали такие люди, которые украшали твою жизнь. И, конечно, Ким и Камбурова. Можно сказать, в моей жизни это два крыла.
Е. Златин: Владимир Сергеевич Дашкевич у нас сегодня в гостях. Огромное вам спасибо за то, что вы нашли время прийти к нам.
Н. Сергеева: Спасибо.
В. Дашкевич: Я всегда рад бывать на радио «Орфей», потому что Орфей – это как раз то имя, которое даёт нам возможность творить и следить за тем, чтобы музыка была чистой, хорошей и чтобы мы были достойны её.