И. Кленская: В студии Елена Камбурова и Ирина Кленская. Наш гость сегодня – народный артист России Сергей Юрский.
Е. Камбурова: Ваш отец, человек театральный и имеющий отношение к цирку, не очень принял начинание юного…
С. Юрский: Почему? Принял.
Е. Камбурова: А в книге вы написали, что не принял.
С. Юрский: Пока я высказывал свои намерения, он меня всячески остерегал и говорил: «Так докажи чем-нибудь, что ты имеешь право на эти намерения». Он же не видел меня. Он один раз увидел меня на университетской сцене в роли Хлестакова и тогда принял. Он говорил: «Зачем тебе это дело? Явных талантов не вижу».
И. Кленская: И что вы ответили?
С. Юрский: Я ответил: «Ты прав».
И. Кленская: И пошли на юридический?
С. Юрский: Я золотой медалист. Идти с золотой медалью в театральный институт!..
Е. Камбурова: «Ты подумай, что делаешь!»
С. Юрский: Золотая медаль в этот год обеспечивала поступление в любое учебное заведение без экзаменов.
И. Кленская: А мне интересна реакция вашего отца. Она очень мудрая: «Докажи! Докажи, что ты можешь!»
С. Юрский: Да. «Докажи! Актёр ли ты? Ну и что, что ты театр любишь? Я и сам люблю театр. Может, ты режиссёр? Может, кто-нибудь другой?»
И он сделал очень правильный ход: он свёл меня к Макарьеву Леониду Фёдоровичу, к своему другу, профессору театрального института, и говорит: «Читай Леониду Фёдоровичу». Я почитал. Леонид Фёдорович сказал то, что хотел отец: «Дорогой мой, есть люди, у которых данные, для того чтобы выйти и привлечь к себе внимание: голосовые, внешние, пластические. Мы с тобой – и ты, и я – не принадлежим к таким людям. Поэтому должен быть какой-то талант! А это надо ещё определить».
Кончилось тем, что через четыре года я учился именно у Макарьева, кончил у него институт. Мы стали личными друзьями, отца уже не было в живых – это другое время.
А тогда отец сделал вот такой ход и сказал: «Хочешь играть, играй. В самодеятельности будешь играть». Сводил меня, показал, что такое университетская самодеятельность тогда: «Ревизор», знаменитый «Ревизор», где Игорь Горбачёв играл Хлестакова. Всё так и кончилось: я навсегда полюбил эту клубную самодеятельность в ужасных условиях, но с потрясающей Евгенией Владимировной Карповой во главе.
Вам обязательно нужно не поступать в театр, а уходить от него как можно дальше, потому что он совершенно другой! Тут нужны другие вещи, другие данные, другие таланты
Е. Камбурова: Вот как раз хотела о ней спросить.
С. Юрский: Я сыграл Хлестакова в этом самом «Ревизоре», сыграл Мольера («Тартюф»), сыграл Леонида Леонова – десятки ролей! Поэтому в театральный институт я поступал уже профессионалом.
И. Кленская: И смело. Ну, ещё, конечно, говорили: «Очень умный, наверное. Куда идёшь – в театр?» Так ведь говорили?
С. Юрский: Но это было другое время. А сейчас, когда мне говорят, что надо тоже так поступать, я говорю: «Нет, я вам не пример. Это другое время. Вам обязательно нужно не поступать в театр, а уходить от него как можно дальше, потому что он совершенно другой! Тут нужны другие вещи, другие данные, другие таланты. Ничего похожего на то, что было тогда! Поэтому, если вы со мной советуетесь, бегите от театра. Или найдите других советчиков».
И. Кленская: А вы говорите нет?
С. Юрский: Я говорю нет.
И. Кленская: А дочка?
С. Юрский: Дочка – без моего ведома. Я рад, что она актриса, но она сама шла, без всякого…
И. Кленская: Совета?
Е. Камбурова: Без протекции.
С. Юрский: Никогда, никогда!
И. Кленская: Но она прекрасная актриса.
С. Юрский: А она не только актриса. То, что она сделала за последний год, для меня, может быть, самая большая радость этого года. Это самостоятельное сценическое творение, где она сама выбрала тексты, которые она исполняет, сама была режиссёром и единственной исполнительницей. Это очень хороший спектакль, который она в очередной раз будет играть. Может быть, я пойду, но у меня нога плохо ходит. Ну а вообще я хотел бы ещё раз его посмотреть, потому что этот спектакль всё время чуть-чуть меняется. Она его дополняет, меняет и очень правильно ищет.
Е. Камбурова: Простите, как точно называется спектакль?
С. Юрский: Называется «От первого лица».
И. Кленская: Вы строгий критик? Странно видеть своего ребёнка на сцене?
С. Юрский: Очень строгий, очень. Абсолютно без всяких скидок и добавок.
И. Кленская: Жёстко?
С. Юрский: Если надо, то жёстко, а если нравится, то совершенно не ограничиваю себя в радости.
И. Кленская: Не ограничивать – как хорошо сказали! А вам было важно, чтобы вам радовались, когда вы начинали? Ведь трудное время было. И потом вы тип интеллигента, который давили.
С. Юрский: Я начинал свою студенческую жизнь, я думаю, в самое страшное время. Мы знаем и говорим, что в нашей стране самым страшным было предвоенное время. Но мы не говорим о том, что ещё более страшным было послевоенное время, потому что этому уже не было никаких объяснений. Там были надежды. Некоторые говорили: «Может быть, так надо, потому что…» Ну а здесь никакого «потому что» не было. Это было нечто страшное – послевоенное время.
Вот в это время я и поступал на юридический факультет, в набор, который сократили почти в десять раз. Всего сто человек. А до этого всегда было под тысячу, потому что органы требовали массу людей. А тут произошло сокращение. Нам внушали и говорили: «Вы идёте защищать законность. В стране должна быть законность. Вы идёте в университет, а традиции университета – законный щит! И вы будете называться бериевским набором».
Е. Камбурова: Ой, боже мой!
С. Юрский: Мы были «бериевским набором».
И. Кленская: Вы хотели справедливости?
С. Юрский: Мы хотели справедливости. И это был первый набор, когда на курсе учились иностранцы: немцы, чехи, вьетнамцы, китайцы, словаки. Это было совершенно невероятное преодоление и для них, и для нас, потому что всё время висело в воздухе: иностранец – это плохой человек.
Е. Камбурова: Да, такая была идеология.
С. Юрский: И вот, пришли эти ребята. Один из них стал моим ближайшим другом, другой был другом. Одного нет в живых, со вторым потерял связь. Но это я ухожу куда-то в прошлое.
У нас не было никакого помещения, кроме актового зала Ленинградского университета, очень неудобного для театральных представлений
И. Кленская: А разве есть прошлое?..
Е. Камбурова: Были ли провалы в самодеятельности? Явно ощутимые провалы? Или это энтузиазм, настоящая общность интересов? Что такое самодеятельный театр? Это театр, который существует, не потому что надо, понимаете?
И. Кленская: Я так понимаю, Сергею Юрьевичу хотелось вырваться. Театр-то звал, кровь-то бурлила!
С. Юрский: Я заранее хотел поступить в этот кружок.
Е. Камбурова: Студию.
С. Юрский: Называйте его «студией», называйте «театром»…Какой театр?! У нас не было никакого помещения, кроме актового зала Ленинградского университета, очень неудобного для театральных представлений, или дома творчества, который был недалеко. Всё! Карпова Евгения Владимировна, этот носитель театральной культуры, могла влиять, могла мягко объяснить, что то, что вы сейчас сделали, – грубость, или заметить какую-то перемену в лучшую сторону, или иметь репертуар, который она избирала.
Е. Камбурова: То есть она сама избирала – не вы?
С. Юрский: Она. И потом уже Игорь Горбачёв тоже стал нашим руководителем, режиссёром. Но Игорь Горбачёв – другая фигура, и очень сложная. Это фигура, очень изменившаяся от своей юности к своим высотам. Другой человек.
А Евгения Владимировна, эта пожилая женщина, была как скала в своих моральных устоях, в своих вкусах, в своём выборе. Рядом с ней была Питоева Маргарита из знаменитой парижской театральной семьи, обломок которой остался здесь. И они вдвоём приходили, помогая друг другу не упасть, потому что в основном-то зима была, всё время снег. Эту жуткую длинную комнату, которая была нашей студией, заносило снегом по пол-окна. Идти туда этим двум женщинам было просто очень опасно. Они приходили, держа друг друга, но от них шёл ток, который почувствовала эта разнокалиберная группа людей с разных факультетов.
И ведь оттуда вышли актёры, которые стали очень знаменитыми. Оттуда одним из первых вышел абсолютный герой страны Лёня Харитонов.
Е. Камбурова: Мм, оттуда?!
И. Кленская: Вы с ним…
С. Юрский: Нет, он чуть раньше, он старше. Оттуда вышел Игорь Горбачёв, который стал несомненным героем. Оттуда вышел Михаил Данилов, ныне уже покойный, выдающийся артист Большого драматического театра. Оттуда вышла Татьяна Щуко, одна из замечательных актрис Додина. Отчасти оттуда вышли и Андрей Толубеев, и Иван Краско, который нынче женится на молодых женщинах.
И. Кленская: Тоже играют в свою игру.
С. Юрский: И всё это актёры, и притом заметные актёры! Из комнаты, в которой было десятков пять полусломанных стульев и больше ничего.
Ну, может быть, актёрская судьба и спасает, потому что она даёт выход, она не даёт сгнить внутри этой желанной жизни
И. Кленская: Вы нарисовали потрясающую картину: женщины, которые шли, держась, и давали вам энергию жить, давали вам возможность не упасть.
С. Юрский: Да, да, да!
И. Кленская: Что такого они делали с вами? Ведь это остаётся навсегда.
Е. Камбурова: То и делали.
С. Юрский: Слово. Вот говорят, что слово важнее всего. Чем они действовали? Словом! Влияние их было поразительно. Когда смотришь фотографии наших спектаклей – нашего Мольера, и нашего «Ревизора», и нашего Некрасова («Осенняя скука»), – диву даёшься! А кто это делал? Василий Петрович Ульянов, главный гримёр «Ленфильма».
Е. Камбурова: И он был с вами?
С. Юрский: Он приходил, потому что это Евгения Владимировна Карпова.
И. Кленская: Увас есть повесть про Чернова. Она так и называется – «Чернов». Потом был спектакль. Он удивителен. Вот вы сейчас рассказываете о юности, о прошлом, о странных выборах, которые вам предстояло делать. Это история о двойнике, о человеке, который живёт реальной жизнью, а потом – вымышленной жизнью.
С. Юрский: Этобыло свойственно нашему поколению.
И. Кленская: А вам?
С. Юрский: И мне.
И. Кленская: Если порассуждать, такова актёрская судьба: реальность и абсолютная нереальность. Две жизни.
С. Юрский: Ну, может быть, актёрская судьба и спасает, потому что она даёт выход, она не даёт сгнить внутри этой желанной жизни. Перевоплощаясь (а Евгения Владимировна вела именно к перевоплощению), человек и что-то постигает, и что-то выбрасывает из себя и может наблюдать за этим выбросом со стороны. Недаром эта профессия была очень важной и уважалась в те годы. Ещё уважалась. Примерно с конца XIX века началось уважение к актёрской профессии. Это уважение прожило более ста лет. Теперь – умерло.
Е. Камбурова: Вам кажется, умерло?
С. Юрский: Конечно!
Е. Камбурова: Ну извините, а мы – ничто? Вот я вас чрезвычайно уважаю!
С. Юрский: А вы что? Вы люди прошлого. И я человек прошлого. А теперь, если уважают актёра, то чаще всего за то, что его очень широко показывают, или за то, что он близок к начальству. Вот такого актёра надо смотреть и уважать.
И. Кленская: То есть у вас появилось разочарование в профессии?
С. Юрский: Не в профессии, а в её нынешнем состоянии.
Е. Камбурова: В отношении к ней.
С. Юрский: Её место, конечно, изменилось. Крайне изменилось.
Такого уважения не знали, допустим, Соединённые Штаты. Они знали другое. И нам никогда не достичь того, что они знали. Недавно были передачи, показывали, как родился мюзикл, как родился их драматический театр. Он совсем другой. Замечательный, но другой.
И. Кленская: А чем отличается? Там только ремесло?
С. Юрский: Нет, там мастерство! Но психологический, словесный театр – это всё-таки Европа. Это было не только у нас, но и в Восточной Европе и в других странах: польский театр, болгарский театр, венгерский театр, немецкий театр, английский театр, французский театр, в котором я работал, играл.
Е. Камбурова: А Япония – это ваша отдельная жизнь?
С. Юрский: Япония – отдельная. А французский театр – это небывалое уважение к тому, как люди говорят и произносят слова. Поэтому такому зрителю, который на это настроен, и таким актёрам, которые умеют это удовлетворять, можно кланяться. Пытаться к ним присоединиться уже куда сложнее.
И. Кленская: То есть они делают то, что перестали у нас – верят слову?
С. Юрский: Ещё и произношению этого слова: и традиции произношения, и новизне, которую ты, может быть, внесёшь и которую смогут оценить зрители.
Е. Камбурова: Вот выговорите о том, что зритель всегда прав.
С. Юрский: Я говорю?
Е. Камбурова: Да. В книге, чёрным по белому.
С. Юрский: Нет, мы обязаны думать, что зритель всегда прав, но бывает и совершенно не прав.
Е. Камбурова: Бывает глухая, неподготовленная аудитория.
С. Юрский: Аудитория, которая мертва и не пробудится.
И. Кленская: Мне очень понравился ваш афоризм, Сергей Юрьевич: «Да, плохо. Плохо не всё!» Сегодняшнего зрителя любите? Или так себе?
Е. Камбурова: Он тоже разный.
С. Юрский: Очень разный. И то, что наблюдаю, заставляет вспомнить слова Раневской. Она часто говорила, что артисты стали халтурить, но самое ужасное – халтурщиком стал зритель: смотрит что попало и всему аплодирует.
И. Кленская: Как точно! Вы были знакомы?
С. Юрский: Ещё бы! Мы же работали вместе.
Е. Камбурова: В книге «Кто держит паузу» меня потряс целый пласт, посвящённый пьесе «Правда – хорошо…»
С. Юрский: «А счастье лучше». Это сильная фраза.
И. Кленская: Потому что действительно счастье лучше?
С. Юрский: Нет, потому что лучше, конечно, правда, но в жизни получается, что за счастье правду все ради бога продадут. Это горькая фраза.
Е. Камбурова: Собственно, Раневская одна из первых обратила внимание на эту пьесу, что надо бы ей сыграть Филицату. И вообще, разбор этого спектакля – фантастика. Точное определение предметов: ключи, деньги.
И. Кленская: Ну а Раневская была человек сложный, да?
С. Юрский: Очень. И потом она была человеком с остатками сил, жила с непрерывным преодолением. Это же за несколько лет до её смерти.
И. Кленская: Как вы хорошо сказали – с остатками сил. И не сдавалась.
С. Юрский: Играли напропалую. Я показал ей пьесу «Смех лангусты». По телефону говорили каждый день. Каждый день по чуть-чуть. Она сперва позвонила: «Очень хорошая пьеса, очень хорошая пьеса». Потом позвонила второй раз, сказала: «Это наглость! Наглость, что вы мне это предложили, и наглость была бы, если бы я согласилась играть Сару Бернар, потому что я её видела и я знаю». И началось: «Вот Станиславский, вот Сара Бернар». Я говорю: «А вы – Раневская. Сыграете Сару Бернар». – «Это наглость! Никто не должен сметь!» Я говорю: «Да посмеют, Фаина Георгиевна, будут напропалую эту пьесу играть. А у нас с вами шанс играть первыми». И она не решилась. Я говорю: «Подумайте, как здорово: будете в очках, перед вами будет лежать крупно напечатанный текст, потому что это дневники Сары Бернар и она их читает. А я играю её секретаря».
Е. Камбурова: Она всегда мечтала о суфлёре.
С. Юрский: Кончилось тем, что она сказала: «Это наглость! Я себе этого не позволю ни-ко-гда!» Теперь все играют, а я вспоминаю этот разговор.
И. Кленская: У неё были высокие требования к себе.
С. Юрский: И требовательность, и страх. Такой страх!
Е. Камбурова: До заикания.
И. Кленская: Чего боялась?
С. Юрский: Забыть текст. И не без основания боялась. Споткнуться – глаза плохо видели. Я это очень понимаю, потому что сейчас я в тех же годах, как она была тогда. Каждый спектакль – преодоление. Преодоление и жуткий страх.
И. Кленская: Как странно, когда вы говоритео страхе.
Е. Камбурова: Я же тоже с ней общалась. И, я помню, именно об этом она всегда говорила.
И. Кленская: Страшно?
Е. Камбурова: Да.
С. Юрский: Её всё время приходилось уговаривать, гасить капризы.
И. Кленская: Капризничала?
С. Юрский: Капризы тоже шли от тревоги, от страха, от того, что может не получиться.
Гримёры и костюмеры трепещут. Нередки слёзы. «Пусть эта девочка больше не приходит ко мне, она ничего не умеет!» – гремит голос Раневской. Я сижу в соседней гримёрной и через стенку слышу всё. Надо зайти. Как режиссёр, я обязан уладить конфликт – успокоить Фаину Георгиевну и спасти от её гнева, порой несправедливого, несчастную жертву. Но я тяну. Не встаю с места, гримируюсь, мне самому страшно.
Наконец, изобразив беззаботную улыбку, вхожу к ней.
– Я должна сообщить вам, что играть сегодня не смогу. Я измучена. Вы напрасно меня втянули в ваш спектакль. Ищите другую актрису.
Я целую ей руки, отвешиваю поклоны, говорю комплементы, шучу, сколько могу. Но сегодня Раневская непреклонна в своём раздражении.
– Зачем вы поцеловали мне руку? Она грязная. Почему в вашем спектакле поют? У Островского этого нет.
– Но ведь вы тоже поёте… И лучше всех нас.
– Вы ещё мальчик, вы не слышали, как поют по-настоящему. Меня учила петь одна цыганка. А вы знаете, кто научил меня петь «Корсетку»?
– Давыдов.
– Откуда вы знаете?
– Вы рассказывали.
– Кто?
– Вы.
– Очень мило с вашей стороны, что вы помните рассказы никому не нужной старой актрисы. – Пауза. Смотрит на себя в зеркало. – Как у меня болит нос от этой подклейки.
– Да забудьте вы об этой подклейке! Зачем вы себя мучаете?
– Я всегда подтягиваю нос… У меня ужасный нос…– Пауза. Смотрит в зеркало. – Не лицо, а ж… Ищите другую актрису. Я не могу играть без суфлёра. Что это за театр, где нет суфлёра? Я не буду играть без суфлёра.
– Фаина Георгиевна, и я, и Галя – мы оба будем следить по тексту и подсказывать.
– Вы мой партнёр, режиссёр, а Галя – помреж, помощник режиссёра. А суфлёр – это профессия!.. Не спорьте со мной!!! И мне подали не тот платок, эта девочка очень невнимательна.
– Это ваш платок, Фаина Георгиевна.
– Нет, не мой! Я ненавижу такой цвет.
С. Юрский: Честно говоря, роль-то была не её. Вот эта добродушная, полная, всё только для своей девочки нянька – это не Раневская. Раневская – это взрывной человек. Я был убеждён, что ей бы надо играть хозяйку.
Е. Камбурова: Мавру.
С. Юрский: Страшную женщину, и сильную, и талантливую, а не заботливую няньку. Я был огорошен. Когда мы договорились, что будем делать эту пьесу, она между прочим сказала: «Я,значит, Филицату играю, а кто будет играть…» Я говорю: «Как Филицату?» – «Вы что, я хочу добро нести людям!» Я думаю: «Не надо бы ей нести людям добро, не надо бы». Но, может быть, она была права, потому что Мавру в эти годы она бы уже не потянула. Там нужна энергия и убедительность женской стати и женского владения ситуацией.
Е. Камбурова: Сошальская.
С. Юрский: Да! Сошальская была внешне прекрасна в своей женской стати. Так что Раневская в результате была права. Но жаль.
И. Кленская: Жаль. Какая уязвимая, хрупкая у вас профессия и как легко сломаться.
С. Юрский: Это были остатки театра, которые я считал его цветущей порой.
И. Кленская: Но вы пришли к Товстоногову, тоже человеку непростого характера.
С. Юрский: Ну зачем же быть простым? Разумеется, сложный!
И. Кленская: А в чём была сложность Товстоногова для вас?
С. Юрский: Для меня не было сложностей – одна радость. У нас были споры, у нас были несогласия, у нас в результате был конфликт, о котором я написал довольно откровенно. Но это был творческий конфликт. А чувство того, что он учитель, что он человек, из которого я выхожу в театр, который дал мне ощущение профессии, который дал мне восхищение тем, что он делает в спектаклях, где я не был занят и потому мог смотреть (прежде всего «Мещане» и вообще его горьковские спектакли), совершенно исключительно.
И. Кленская: Вы считаете, что Лебедев очень хорош в этих спектаклях?
С. Юрский: Лебедев – выдающийся актёр! Немножко трудный. Мы с ним играли один раз, но спектакль запретили. И я почувствовал, как нам с ним трудно. Это была «Римская комедия».
И. Кленская: Просто не соединялись характеры?
С. Юрский: Мы разные, ну совсем разные.
Е. Камбурова: «Римская комедия» – это 1977 год, нет?
С. Юрский: Нет, это 1967 год! Шестидесятые – это точно. Запрет «Римской комедии» – это раннее время.
Е. Камбурова: А сейчас она идёт.
И. Кленская: Мне интересно про Лебедева. Разные по пониманию мира, наверное, да? Два гиганта встречаются на одной сцене: как приспособиться друг к другу?
С. Юрский: А мы и не могли приспособиться, хотя мы с Женей были в чудных отношениях и я всегда очень уважал и почитал его. Мы играли ещё в одном спектакле, но я потом из него вышел: «Энергичные люди» Шукшина. Это, что называется, спектакль не из вершин Товстоногова и пьеса не из вершин Шукшина.
Мне никогда не хочется играть лишь бы играть
Е. Камбурова: У вас в книге так много добрых слов о разных актёрах: Данилов, Плятт, Басилашвили, Луспекаев, Полицеймако!
И. Кленская: А Плятт какой роскошный был, да?
С. Юрский: Моя Москва началась с Плятта и продолжилась спектаклем «Тема с вариациями». Грехов у каждого человека хватает, но есть грехи, которые нельзя забывать.
Спектакль шёл очень много. И однажды Плятт споткнулся на ступеньке и упал. А он играл Дмитрия Николаевича – адвоката, старого человека, но влюблённого в молодую женщину, которую играла сперва Терехова. Потом Терехова ушла из спектакля, и играла Тенякова. А я играл третью роль. И он упал. Упал ловко. Я подскочил к нему, постарался его поддержать. Он элегантно сказал: «Сейчас я встану» – и встал сам. И продолжил. Но он сказал: «Играя такую роль, падать нельзя. Я уйду из спектакля». А спектакль имел успех: мы сыграли его 253 раза. И театр стал настаивать, давить на меня, что надо сохранить спектакль. Я поддался на уговоры и стал играть роль, которую раньше играл Плятт, а Серёжа Коковкин стал играть роль, которую играл я. Наташа Тенякова осталась в главной женской роли. Это было неправильно, это было нельзя. Поэтому у меня вина перед Ростиславом Яновичем. Я думаю, что я нанёс ему некую рану, не желая, разумеется, и внешне оставаясь с ним в дружеских отношениях.
Е. Камбурова: Но он ведь категорически не хотел играть.
С. Юрский: Он сказал совершенно правильно: любовник, упавший на сцене, да ещё и пожилой любовник должен сделать выводы.
И. Кленская: Обиделся. Он ведь был человек деликатный.
С. Юрский: Сверхделикатный. И с ним надо было быть абсолютно деликатным. А театр стал выдвигать меня. И потом он потерял силы и уже не мог играть в спектакле «Последний посетитель», никак не любовном, а главное – сидячем. Просто люди сидят и разговаривают. Они с Жжёновым играли главные роли. И Плятту стало трудно выходить на сцену. И опять же – меня. Театр говорит: «Нам нужен этот спектакль, нужен с политической точки зрения». Я стал играть и эту роль. И этого тоже не надо было делать.
И. Кленская: Но как? Играть-то хочется!
С. Юрский: Мне никогда не хочется играть лишь бы играть.
И. Кленская: Нет такого?
С. Юрский: Нет. И играть вместо Плятта в «Теме с вариациями» мне никак не хотелось. Но я поддался и совершил то, чего не должен был совершать. Но с тех пор, что называется, зарёкся. Если центральный артист выбывает по тем или иным причинам (по причине болезни, смерти), значит, спектакль должен исчезнуть. Превращать театр в то, что у нас незаменимых нет, не надо.
И. Кленская: Как точно, но как жестоко: спектакль отживает свою жизнь и всё.
С. Юрский: Конечно. Точно так же Товстоногов совершил одну из ошибок, но она была вынужденной. У него всегда играл один состав.
Е. Камбурова: В любом спектакле?
С. Юрский: В любом спектакле. Только актёры первого уровня, осетрина первой свежести. Если может играть и этот, и этот, мы отметим галочкой, кто сегодня играет, – такого быть не должно.
Е. Камбурова: А сегодня повсеместно два-три актёра.
С. Юрский: Когда у Товстоногова это стало появляться по производственной необходимости, театр пошёл вниз.
Просто я занимаюсь абсурдом. Я ставлю сегодняшний абсурд вот уже сколько времени
И. Кленская: Вы сейчас высказали мысль, удивительную для поведения в жизни вообще: есть такие проблемы, вопросы, ситуации, которые не надо решать.
С. Юрский: Всё это жизнь. Значит, так нужно.
И. Кленская: Значит, надо принять?
С. Юрский: Значит, надо принять.
И. Кленская: Но это же тяжело. Товстоногов очень жёсткий человек. Мне нравится история, когда Наталья Тенякова опоздала на репетицию или на спектакль. Расскажите об этом.
С. Юрский: Она обидится, если узнает, что я расскажу это по радио. Я это написал откровенно. Не опоздала, а вообще не пришла! Это другое дело. Сделать это, будучи молодой актрисой, только что пришедшей в желанный театр, – катастрофа.
И. Кленская: Но Товстоногов жёстко поступил.
С. Юрский: Нет.
И. Кленская: Нет? Вы считаете, что нельзя?
С. Юрский: Он сказал, что это недопустимо, с этим человеком ничего быть не может. Так бы мы и решили, если бы эта актриса не была мне абсолютно необходима.
И. Кленская: Жестокий.
С. Юрский: Ну как же жестокий?
И. Кленская: А прощать? А войти в положение?
С. Юрский: Он вошёл в положение.
И. Кленская: Ну потому что необходимо. А Товстоногов держал расстояние с артистами?
С. Юрский: Да, конечно.
И. Кленская: Счастлив ли, когда находишься на таком расстоянии с людьми, с которыми проживаешь жизни?
Сейчас вы режиссёр, вы и ставите, и играете.
Е. Камбурова: Интересен этот переход. Когда вы только начинали, режиссёрские задатки у вас уже были, потому что вы предлагали какие-то свои решения, которые, может быть, не совсем согласованы с тем, что вам рекомендуют режиссёры. И здесь, конечно, должна была быть борьба, и в то же время нельзя было слишком открыто проявлять свою волю.
С. Юрский: Аккуратно надо было проявлять свою волю.
Е. Камбурова: Возможно, именно в этом ключ к тому, что вы всё-таки стали режиссёром. Это же огромное преодоление – переход от актёра к режиссёру.
С. Юрский: Товстоногов назначил. А потом начал уничтожать. Но назначил-то он.
И. Кленская: А потом заревновал?
С. Юрский: Это очень сложно. У него не ревность была. У него было абсолютное и сформулированное убеждение: «Мне в руководстве театром, в постановках нужны помощники. Мне не нужны ни преемники, ни наследники».
И. Кленская: Поэтому и с Борисовым не получилось.
С. Юрский: Ну Борисов, по-моему, режиссурой как раз не занимался.
И. Кленская: Не занимался, но как актёр решил давать советы.
С. Юрский: Не знаю, это было уже после того, как я ушёл. Поэтому я не свидетель.
И. Кленская: Я помню спектакль «Стулья», который произвёл на всех невероятное впечатление. На сцене два человека и стулья. И невозможно оторваться.
С. Юрский: Это очень важный спектакль.
И. Кленская: Важный для вашей судьбы?
С. Юрский: Ну конечно!
И. Кленская: Почему Ионеско? И почему театр абсурда? Казалось бы, абсурд!
С. Юрский: Почему «казалось бы»? Это и есть абсурд! Одно из выдающихся произведений абсурда, которое повлияло на всю мою дальнейшую жизнь до сего дня.
И. Кленская: До сегодняшнего дня? Это камертон?
С. Юрский: Нет, просто я занимаюсь абсурдом. Я ставлю сегодняшний абсурд вот уже сколько времени.
И. Кленская: Но «Шагал» – это всё-таки не абсурд.
С. Юрский: Нет, «Шагал»– не моя пьеса.
И. Кленская: Но, тем не менее, вы всё равно поставили «Полёты с ангелами».
С. Юрский: Да.
Е. Камбурова: А о Сталине?
С. Юрский: А Сталин – абсурд. Я участвовал в этой пьесе.
И. Кленская: И не просто в пьесе. В кино!
С. Юрский: Кино – это реалистическая, почти документальная вещь.
И. Кленская: Вы там были, жили в его шинели?
С. Юрский: Да. А вот театральная пьеса Иона Друцэ меня завлекла, но мне там не хватало именно абсурда. И мы, войдя с ним в очень хорошие дружеские отношения, медленно договаривались, больше года.
И. Кленская: Какой путь!
С. Юрский: Я сделал свой вариант этой пьесы. Он его сперва не принял, потом подумал и принял. Этот самый вариант – в какой-то мере другая пьеса: там была скорее поэма, а здесь – абсурд. Это другой жанр.
И. Кленская: Вам захотелось уйти от той реальности в абсурд?
С. Юрский: Сверхвласть портит мозг. Именно это и случилось с Иосифом Виссарионовичем – то, что Бехтерев определил как болезнь. И, следовательно, мир искажается. Вот это искажение, когда с его точки зрения одно, а на самом деле другое, и создавало возможности абсурда, в какой-то мере даже комического. Это ужасные события, но они отчасти носят и комический характер из-за этих несоответствий.
И. Кленская: Помню, в фильме есть сцена…
Е. Камбурова: В каком фильме?
И. Кленская: Про Сталина.
С. Юрский: «Товарищ Сталин».
И. Кленская: Там есть потрясающая,на мой взгляд, сцена, когда Сергей Юрьевич со спины, и ты видишь только шинель. Он входит в комнату, стоят охранники, и видишь только спину. Человека ещё нет, и ты чувствуешь ужас, который на тебя надвигается. Потом появляется вполне добродушное лицо.
С. Юрский: Вмеру добродушное. Это уже определённо старый Сталин последних трёх месяцев – того времени, которое, как я уже упоминал в разговоре с вами, я считаю одним из самых страшных времён.
И. Кленская: А почему?
С. Юрский: Потому что во главе этого времени стоял человек с ущербной психикой. Этот человек (и в фильме это есть) ждал атомной бомбы, чтобы наказать весь мир.
– Лаврентий, когда у нас будет бомба?
– Осенью, товарищ Сталин. На конец октября планируем провести первые испытания. Делаем всё возможное.
– Хорошо. Но, думаю, политически правильно было бы произвести испытания 9 мая, в годовщину Великой Победы. Это напомнит кое-кому, что Советский Союз сыграл ключевую роль в разгроме фашистской Германии.
– Товарищ Сталин, этот прибор способен улавливать американские самолёты за пятнадцать километров! Это проверено уже в бою. Наши лётчики прозвали его уже «товарищ».
– Эта табакерка? Как это работает?
– Товарищ Сталин…
– Сидите!
– Это очень простое устройство. Даже примитивное.
– Если это устройство такое примитивное, почему ваша лаборатория так долго над ним думала?
– А это и не их лаборатория, товарищ Сталин. Просто какой-то лейтенант принёс прототип этого прибора и показал. А они его вытолкнули в шею. Так он к Микояну прорвался. Настырный!
– Ну не в шею, конечно. Просто не приняли всерьёз, товарищ Сталин.
– Не приняли всерьёз?! Сядьте! Шестьдесят атомных бомб, нацеленных на атаку на СССР, – это очень серьёзно, товарищ генерал!
– Виноват, товарищ Сталин.
С. Юрский: Если бы это случилось, и это бы случилось, просто он не дождался бомбы…
И. Кленская: Или ему помогли не дождаться. Вы снимались в этой атмосфере. Как она действовала на вас? Вы же лежали на его кровати.
С. Юрский: Его вещи, его ванная, его туалет, его кровать, его коридор, его приёмная, его посуда.
Е. Камбурова: Но ничего не престало.
С. Юрский: Ну да.
И. Кленская: Ноэто же как-то отразилось на вас как на человеке?
С. Юрский: Ну конечно.
И. Кленская: Вам хотелось вымыться? Или вам стало его жалко? Или было интересно понять, что с ним?
С. Юрский: Мне нужно было понять причину его страхов, его дум о том, где Бог. А он думал об этом. И это в фильме тоже есть.
И. Кленская: Вам кажется, он реально думал о нём?
С. Юрский: Реально думал. И с улыбкой, и даже словами говорил: «Я Бог. Кто такой Бог? Старик, который сидит на небе? Кто его видел? – страна-то была атеистическая. – Но люди боялись Бога. А сейчас боятся меня. Вот вы говорите, вы меня боитесь. Правильно!» И дальше идёт целая сцена с его истопником.
И. Кленская: Страшная сцена!
С. Юрский: Может быть, может быть. «Я – Бог!» Такой власти, я думаю, вообще не было в истории. Был Александр Македонский, но не было радио, не было телевидения, не было ещё настоящей почты.
Е. Камбурова: При Грозном тоже не было.
С. Юрский: Если Александр Македонский находился в одном месте, то в других местах, которые ему подчинены, его присутствие было очень отдалённым, правда? Я уж не говорю о современных империях, потому что другого такого мирового влияния и опасностине было.
И. Кленская: И не справились ведь.
С. Юрский: Так мозг не справляется с этим! Именно это, видимо, Бехтерев и понял. И потому его не стало.
И. Кленская: Как вы говорите в одном из фильмов, «намедни грибков поела и ударом скончалась».
С. Юрский: Да, и всё.
И. Кленская: Я из-за вас, Сергей Юрьевич, смотрела фильм раз семь. Мне нравилось, как вы сбрасываете шинель. Это было невозможно в нашем кинематографе!
С. Юрский: Да вы моя поклонница! Я не знал.
И. Кленская: Абсолютно.
Е. Камбурова: А я тихая поклонница.
И. Кленская: Как вы научились так сбрасывать шинель? Расскажите, Сергей Юрьевич!
С. Юрский: Да я уже не помню. Это давно было.
И. Кленская: Это же «Крепостная актриса».
С. Юрский: Ну конечно, «Крепостная актриса», это я помню. А как сбрасывали шинель… От жары, наверное. Мы снимали этот фильм небывалым образом. Это единственный фильм на моей памяти, который снимался на широкую плёнку. Вот такой ширины! Цвет там был в десять раз больше. Поэтому каждые тридцать минут становилось чудовищно жарко, и ещё нужно было давать отдыхать прожекторам. Всё время гасили свет, ждали, опять зажигали – условия такие. Поэтому сбрасывать шинель гораздо лучше, чем её надевать.
И. Кленская: Это было так красиво! Все девчонки пропускали школу, ходили смотреть. Смотрели на мужчин. Но я думаю, что ваше появление в конце шестидесятых годов…
С. Юрский: В начале! 1962 год.
И. Кленская: Это было явление мужчины на экране. Вот они должны быть такие: прекрасные, смелые и вот так! Вы ведь с Леоновым там играли?
С. Юрский: Там и Леонов, и ещё очень много актёров, а самое главное – наша героиня.
И. Кленская: Тамара Сёмина?
С. Юрский: Сёмина Тамара, с которой мы потом снимались в других фильмах.
Е. Камбурова: Вот актёр, который не знал в своей жизни ни одного простоя.
С. Юрский: Простоя не было.
Я жду некоего знака, который мне скажет. Если будет такой знак, я должен его услышать
Е. Камбурова: Представляете, роль, спектакль, кино – всё вместе, в один клубок.
С. Юрский: А вот сейчас по разным причинам может наступить простой. Я всё время об этом думаю, потому что идёт уже шестьдесят первый год моего пребывания на профессиональной сцене, не включая ни институт, ни университет. Только профессиональная сцена. Премьера в БДТ. Шестьдесят первый год – это много. Сейчас столько препятствий возникает, и я всё время говорю: «Я жду некоего знака, который мне скажет. Если будет такой знак, я должен его услышать».
И. Кленская: И остановитесь тогда?
С. Юрский: Тогда надо сказать: «Всё, извините».
И. Кленская: Но невозможно артисту это сделать.
Е. Камбурова: Даже сольные вечера? Нет, сольные вечера нельзя бросать.
С. Юрский: Сейчас я остановил все сольные, чтобы репетировать в театре. А в театре свои проблемы, и со здоровьем проблемы.
И. Кленская: А репетировать что – «Ангела»?
С. Юрский: Репетировать пьесу, которая называется «Ресепшн».
И. Кленская: О чём?
С. Юрский: Это тоже абсурд, всё тот же Игорь Вацетис.
И. Кленская: Игорь Вацетис – это Сергей Юрьевич Юрский.
С. Юрский: Да. Это четвёртая пьеса Вацетиса, которую я ставлю.
Е. Камбурова: Потрясающе!
С. Юрский: Это сегодняшние события. И отчасти – ближайших десяти лет. Происходит катастрофа. Но я не буду сюжет рассказывать.
Е. Камбурова: Нет-нет-нет, лучше мы придём и посмотрим.
С. Юрский: Этов какой-то мере детектив, но разбирательство не «что случилось», а «что может случиться».
И. Кленская: Вам кажется, можно предотвратить, если подумать, если попытаться?
С. Юрский: Заболеваю я, заболевает актриса, а там много народу, и все начнут болеть. Или я сам скажу, или врачи мне скажут: «Эге, не годишься!»
Е. Камбурова: Ну нет, Сергей Юрьевич, ну нет!
И. Кленская: А «Ангел»? А«Шагал»?
Барышников – это фигура, казалось бы, странная в вашей судьбе. Танцовщик, и вдруг вы решились на Хемингуэя с ним.
С. Юрский: В театре спектакль был закрыт Товстоноговым. Но там играл другой актёр, естественно, актёр театра. А на телевидении несколько другие физиономические требования: одно дело – смотреть загримированного артиста на расстоянии, другое дело – видеть крупный план. Поэтому здесь появилась Тенякова, главная героиня Брет Эшли, и это многое определило. Замечательные работы Стржельчика, Рецептера, Михаила Данилова, Гриши Гая. Но вот Ромеро, матадор! Как на телевидении с минимальными возможностями, без всяких экспедиций сделать Испанию? Как сделать корриду, как сделать ощущения корриды? Может быть, через поражающего воображение тореро?
И вот тут Наташа говорит: «Позвони Мише Барышникову, потому что он может». Я говорю: «Хорошая идея!» Позвонил, а Миша говорит: «Как – играть? Как – там слова? Как – я со Стржельчиком буду? Как?!»
Снимали мы, я думаю, не больше двух дней. Миша был тогда очень ярок и знаменит в Ленинграде, на балетной сцене. А когда он пришёл, оделся, оказалось, что его лицо, его стать, его жест могут заменить очень многое. Вот так оно и случилось. А говорить? Оказалось, он говорит изумительно, и теперь он стал разговорным артистом. Но начал он тогда.
Е. Камбурова: Сейчас он и в кино, и в сериале «Секс в большом городе».
С. Юрский: Сейчас он выдающийся эстрадный артист, чтец, исполняющий Бродского. А тогда он говорил первые слова. Сцена зарождения любви, катастрофической для героя этого произведения, замечательна, и он великолепен в ней.
И. Кленская: Он покладистый человек?
С. Юрский: Он был сверхпокладистым! Проблем не было, потому что он был идеален.
И. Кленская: Не робел?
С. Юрский: Нет.
И. Кленская: Вы потом с ним виделись?
С.Юрский: Виделись. Пару раз. А сейчас я опять заболел. Хотел ехать в Ригу, смотреть его спектакль «Бродский». Но этого не случилось.
И. Кленская: А как вас судьба соединяет: «Бродский» и ваше посвящение Бродскому.
С. Юрский: Он избрал Бродского как непрерывно присутствующего учителя. Я читал его статьи о Бродском. То, что он о нём написал, – это замечательные произведения, возвышенные и очень умные.
И. Кленская: Всё-такиочень близкий человек.
С. Юрский: Абсолютно близкий. Однажды я виделся с ними в Нью-Йорке, когда мы сидели в кафе втроём. Когда-то это соединилось, на короткое время. Правда, на совсем короткое, потому что Бродского выгнали из кафе. Он взял сигарету, а Миша говорит: «Иосиф, здесь это запрещено». А тот говорит: «Ну а что такое? Что, они мне не разрешат, что ли? Действительно, что ты, Миша?» Бродского никто не знает, а Барышников – герой города. Он пошёл, поговорил, и ему сказали: «Категорически нет!» Есть фотография (я её даже в книжку поместил), когда Бродский сказал: «Ну тогда пока». Он вышел, встал у окна и стал дымить, а мы сидим за столом в этом самом кафе. Это был день, когда Бродский крестил своего новорожденного сына.
И. Кленская: Какое впечатление произвёл на вас Бродский? Как он вам показался?
С. Юрский: Ну как? Показался сохранившимся, таким же. Я же с ним знаком-то был в Ленинграде. Не очень близко. Я никогда с ним не был очень близок.
И. Кленская: Но общались?
С. Юрский: В бане с ним не мылся, как с Мишей Барышниковым.
И. Кленская: А с Мишей мылись?
С. Юрский: А как же – конечно! Это правда!
И. Кленская: Вопрос зреет неприличный: как ведёт себя Барышников в бане?
С. Юрский: Замечательно.
И. Кленская: Озорной ведь человек Барышников?
С. Юрский: Миша очень серьёзный человек.
И. Кленская: Серьёзный?
С. Юрский: Если почитать его статьи о Бродском, это очень большая глубина и очень благородное письмо.
И. Кленская: В нём соединилось много талантов, Бог одарил так ярко. Это сказывается на характере?
С. Юрский: «Rīgas Laiks» («Рижская жизнь») – есть такой журнал, который несколько лет назад стал выходить и на русском языке. Там о Мише был большой материал, и после моего спектакля он дал несколько интервью. Фактически это статьи, а не интервью. Не знаю, наговорённые или написанные, но это очень высокий словесный класс.
И. Кленская: Как вам кажется, ваше понимание и ваше восприятие Бродского сильно отличается от барышниковского? Ваш Бродский ведь совсем другой.
С. Юрский: Я не видел ни съёмки спектакля, ни самого спектакля. Наверняка отличается. Я думаю, даже по выбору того, что он читает. Ну конечно, разное всё.
И. Кленская: Всё-таки вы с Бродским на равных. Я слышала, как вы читаете.
Е. Камбурова: И я слышала.
И. Кленская: Может быть, маленький фрагментик?
С. Юрский: Я в плохой голосовой форме. Поэтому мне как-то неловко.
Подруга милая, кабак всё тот же.
Всё та же дрянь красуется на стенах,
Всё те же цены. Лучше ли вино?
Не думаю; не лучше и не хуже.
Прогресса нет. И хорошо, что нет.
Пилот почтовой линии, один,
Как падший ангел, глушит водку. Скрипки
Ещё по старой памяти волнуют
Моё воображение. В окне
Маячат белые, как девство, крыши,
И колокол гудит. Уже темно.
Зачем лгала ты? И зачем мой слух
Уже не отличает лжи от правды,
А требует каких-то новых слов,
Неведомых тебе – глухих, чужих,
Но быть произнесёнными могущих,
Как прежде, только голосом твоим.
Е. Камбурова: Это невозможно…
Очень радостно, что вы вспомнили Шраймана, магнитогорский театр «Буратино».
С. Юрский: Я не знаю, чем кончилась странная судьба Шраймана. А вы знали его?
Е. Камбурова: Я знала и Шраймана, и Борнштейна.
И. Кленская: Кто это?
Е. Камбурова: Это Магнитогорск, театр «Буратино».
С. Юрский: Маленький театрик, глухие времена в довольно глухом городе. Но это было замечательное время.
Е. Камбурова: Там шёл «Дракон» Шварца. Я приехала в Магнитогорск, и вдруг – уникально! Всем никакого дела до них нет, а они будь здоров какой мир вокруг себя создали.
И. Кленская: Всё-таки театр – это всегда сопротивление. Почему сейчас слово не так много значит? Потому что ему не верят. Сейчас это сопротивление исчезло.
Е. Камбурова: Ну, может быть, мы многих не знаем.
С. Юрский: Вы очень правы: сопротивление должно быть. Когда человек хорошо сыграл роль, его друг хорошо поставил спектакль, а потом и второй спектакль, начинается волна: «До каких пор у них не будет своего здания?» Нельзя на каждое хорошее проявление давать своё здание, своё название. Не надо так спешить. В Японии ни один театр не имеет своего здания. Вообще ни один драматический театр не имеет своего здания!
Е. Камбурова: Ни один. У вас очень интересный рассказ о Японии.
С. Юрский: Они играют в универмагах.
Е. Камбурова: Но в этом есть какое-то неуважение к профессии актёра.
И. Кленская: Почему? Наоборот.
Е. Камбурова: Ну а как? Вот представь себе: не иметь своего помещения – это очень трудно.
С. Юрский: Да, поэтому они смотрели на Россию как на светоч, где есть своя школа, которую они готовы уважать. У них есть своя, а они и эту хотят знать: «Там есть здания, есть роскошные сцены, государственное обеспечение! Как это?!» А они делают спектакль, для того чтобы за три года снять помещение, заранее сказав: «Мы снимаем на двенадцать представлений». За три года сказать это! Потому что, если снять это помещение за год, это будет в десять раз дороже. А если попытаться снять за три месяца, то это астрономические деньги.
И. Кленская: Мы всё время спешим: мы спешим говорить, кто велик, мы спешим давать дары. Спешим невдумчиво.
Е. Камбурова: и по-настоящему не можем оценить того, что есть, что можно прийти в класс, репетировать сегодня одно, завтра другое и что есть помещение театра. Это великое дело.
С. Юрский: Когда я поставил там спектакль с тремя выдающимися японскими актёрами – Комаки Курихарой, Судзуки Мидзухо, Икеда, – это был 1986 год. Через год мне удалось привести этот спектакль в Москву, они играли на японском языке в театре Моссовета. И они увидели: «Боже ты мой, это ваш собственный театр?» Причём Курихара просто героиня страны, но это ничего не меняет. Нет у неё никакого театра. Она снимает определённый театр, заранее, за собственные деньги, на собственный риск. «А тут у вас всё это есть!..»
И. Кленская: Сергей Юрьевич, а как с ними играть?
С. Юрский: Японцы– это удивительные, надёжные актёры. Любопытствующие, потому что многое им не своё. Но узнать чужое и попробовать это чужое сделать и зафиксировать! В спектакле, который я ставил (это «Тема с вариациями»), они играли французскую пьесу Ростана, немецкую пьесу Гауптмана, читали Пушкина (всё по-японски, естественно), играли фарсовую сцену Боккаччо через русскую психологическую школу, что называется, через Михаила Чехова. Я видел, как им это интересно и как удивительно устроен их мозг. Никакого отталкивания. Совершенно новое, совершенно чужое впитывается и превращается в реальность. Я был от них в восторге.
На днях я жду письма от Судзуки Мидзухо, которому исполнилось девяносто лет. Он жив. Я с ним делал ещё один спектакль, Ибсена, но это было двадцать лет назад. Сейчас ему девяносто. Я жду от него какой-нибудь записки, какого-нибудь знака. У нас же нет языка, на котором мы говорим. Только через переводчика.
И. Кленская: И через прикосновения.
С. Юрский: Но я послал ему письмо и сейчас нахожусь в невольных воспоминаниях об этом мужественном, сильном артисте и о работе с ним.
Мольер дал тот самый пример, который помогает переступить черту. Из обозримых людей я знаю Мольера, и я иду за ним, и рискую вслед за ним
И. Кленская: Сергей Юрьевич, что больше всего удивило их в русском театре? Что им больше всего непонятно?
С. Юрский: Не говорят они таких слов. Должно быть понятно.
И. Кленская: Нужно было приспособиться. Всё-таки совсем другая пластика, восприятие мира.
С. Юрский: А пластика-то здесь везде была другая. Вот когда мы делали Ибсена, мы должны были найти вообще нечто третье: и не японское, и не русское, и вряд ли норвежское. Понять, что такое банкир (именно его и играл Мидзухо), который попал в тюрьму, попал за дело, но отчасти невольно, какой он после тюрьмы. И дальше – проблема двух женщин: его жены и той, которую он любит. Это человек, который готов с собой покончить. Это тогда ещё попало на японскую проблему. Как раз когда я жил и работал в Японии, там была разоблачена большая коррупционная структура. Собралась группа финансистов, очень крупных, выяснилось, что вина доказана, но ещё не начался процесс. Они разошлись и в один день покончили с собой. Это японский вариант конца коррупции, который довольно трудно представить в другой стране. И всё это накладывалось на ибсеновского Боркмана – человека, вышедшего из тюрьмы. Какой он: изгой или вернувшийся в жизнь? Есть ли у него силы найти оправдание своей жизни? Мидзухо играл эту роль.
И. Кленская: И что нашёл? Как он вышел, как вам кажется?
С. Юрский: Как я могу судить? Это было уже давно, двадцать лет назад. Мне очень нравилось, как он играл.
Е. Камбурова: Интересно, что есть конкретный учитель, а есть Учитель, как для вас Михаил Чехов.
С. Юрский: Ну да, я на него ориентировался много лет. И из него выходил.
Е. Камбурова: Учились на его книгах, на его пожеланиях, на его сентенциях.
И. Кленская: Сергей Юрьевич, у вас есть ещё один учитель – это Мольер. Мне нравится ваша фраза: «Мольер – это человек, за которым я следую».
С. Юрский: Мольер дал тот самый пример, который помогает переступить черту. Он был автором, и режиссёром, и актёром. Это слишком большая ответственность. Из обозримых людей я знаю Мольера, и я иду за ним, и рискую вслед за ним.
Я лично имел счастье жать руку Эдуардо де Филиппо, который смотрел наш спектакль здесь, в Петербурге, тогда в Ленинграде. Вот он был автором, режиссёром и исполнителем. Я видел его на сцене, я видел его в кино, я его отчаянный поклонник. Я был на встречах, которые он проводил в Ленинграде.
И. Кленская: Вы с ним общались или просто пожали ему руку?
С. Юрский: У нас был разговор после спектакля. У него была масса претензий к социологии нашего спектакля, и он был безжалостен. Но сам факт его присутствия и общения с этим человеком! Шатрин, очень хороший режиссёр, постановщик этого спектакля, сделал то, что считалось обязательным в те времена. Шла очень хорошая музыка, по радио говорили: «В Италии безработица достигла уровня…» Он говорит: «Я не про безработных писал! Я писал характер и психологию человека, вора, который думает, украсть в церкви у Богородицы или не украсть. И его любовь. Вот про что я писал!» А это действительно было, вообще говоря, нехорошо: «В Италии плохо живут, а у нас хорошо живут. С этого начнём и про это будем смотреть спектакль», – написал Эдуардо де Филиппо.
И. Кленская: Итальянский человек.
С. Юрский: Итальянский человек.
И. Кленская: Жёстко он с вами!
С. Юрский: Да.
Е. Камбурова: Ужас!
И. Кленская: А было обидно?
С. Юрский: Он был прав, и я это понимал, и мы все это понимали. С Ниной Ургант мы играли эту пару – Винченцо Де Преторе и Нинучча. Он не стал вдаваться: «Хорошо играете, плохо играете». Он говорит: «Ну как это можно сводить к ничтожной газетной теме, что надо бороться с безработицей?»
И. Кленская: И ещё лучше и больше работать. А там про любовь.
Е. Камбурова: Приятно, что у вас есть всё-всё то, о чём писал Пушкин: «Смех, жалость и ужас суть три струны нашего воображения», – всё, что есть театр. Вот это и есть Юрский.
С. Юрский: В театре это должно быть, должно.
И. Кленская: Импровизатор в «Маленьких трагедиях» – это же грандиозная история! И роль сама по себе, и история Пушкина.
С. Юрский: Ничего нельзя понять! Что за странное произведение?
И. Кленская: «Маленькие трагедии»?
С. Юрский: Нет, «Маленькие трагедии» понятны. «Египетские ночи» – непонятное произведение в своей неоконченности, гениальное в своей прозе, в своём зачине, но обрывается же всё! И что?
И. Кленская: И что?
С. Юрский: И что?
И. Кленская: Но у вас же есть решение.
С. Юрский: Что такое «Египетские ночи» – нет.
И. Кленская: Страсть, странность?
С. Юрский: Как– пушкинское произведение? Нет. Он нашёл финал «Онегина».Да, нашёл! Мучительно, потому что не так подходил, ещё через несколько глав. А потом вдруг сказал: «Вот тут кончится и всё». И это гениально, абсолютно гениально. А вот «Египетские ночи»… Он ведь вообще очень многое не дописывал.
И. Кленская: Может быть, потому что надоедало или не понимал, как?
С. Юрский: Не знаю, не знаю.
И. Кленская: А «Моцарт и Сальери»? Это же ваши персонажи.
С. Юрский: Краткие, краткие, краткие – это да, это правда.
И. Кленская: Сальери вам жалко?
Е. Камбурова: Ну жалко.
С. Юрский: Сальери? Жалко, что Пушкин его напрасно обвинил. Но он так думал, тогда такой слух был.
И. Кленская: А если сейчас подумать, гений и злодейство всё-таки совместны?
С. Юрский: Совместны? Конечно! Злодейство со всем совместно.
И. Кленская: Чего с ним делать?
С. Юрский: А не знаю, чё с ним делать.
И. Кленская: Может быть гений и абсолютный подонок?
С. Юрский: Да, конечно.
И. Кленская: Но гений?
С. Юрский: Да!
И. Кленская: Ну например?
С. Юрский: Я думаю, что примеров множество.
И. Кленская: И ничего не сделаешь. Тогда надо принять злодейство?
С. Юрский: Принять – нет. Принимать не надо.
И. Кленская: Народный артист России Сергей Юрский был сегодня у нас в гостях. В студии Елена Камбурова, Ирина Кленская. Режиссёр программы – Виктор Енченко.