«Нас сегодня соединили кеды» ‑ Ирина Кленская беседует с режиссёром Сергеем Соловьёвым.
И. Кленская: Добрый вечер. В студии Ирина Кленская. Наш гость сегодня – Сергей Соловьёв, режиссёр. Представлять не нужно. А приятно, когда представляют, Сергей Александрович? Или всё равно?
С. Соловьёв: Как хотите, так и представляйте.
И. Кленская: Нас сегодня соединили кеды.
С. Соловьёв: Ага.
Я в последнее время страшно ценю не гениальных
И. Кленская: Почему кеды?
С. Соловьёв: А об этом нужно спросить Андрея Геласимова. Это замечательнейший писатель. Я уже давным-давно не мог позволить себе сказать «это замечательный русский писатель нового поколения», потому что в этом всегда допуск, натяжка. Всегда хотелось сказать «хотя». А здесь не хочется. Я помню времена, когда я говорил про Юрия Казакова (тогда – молодого писателя): «Это замечательный русский писатель нового поколения». С тех пор я так не говорил. А вот про Геласимова могу так сказать.
В журнале «Сноб» была опубликована его повесть под каким-то мудрёным английским названием. Я по-английски вообще ни бум-бум, поэтому я никак не мог усвоить это название. И, увлёкшись повестью (странный род увлечения и самое его последствие), я довольно долгое время пересказывал её студентам. «Вы, конечно, не читали?» – «Нет, нет, не читали. Мы читать не умеем», – махали головой, преданно глядя в глаза. Я говорю: «Есть такой писатель – Геласимов. Не Герасимов, а Геласимов. Он написал такой рассказ». И дальше я его пересказывал. Я изыскивал там всякие подробности. Наизусть я его, естественно, не учил, но он влез, вструнился в сознание. Поэтому я дополнял что-то в тех кусочках, где, как мне казалось, Геласимову ясно, а всем остальным, может, и не ясно. Я заполнял эти дырочки плиткой для прогулок. В общем, я преуспел в этом занятии.
Так я пересказывал геласимовский рассказ, наверное, месяцев шесть, или восемь, или десять (я и приятелям его пересказывал). А потом я подумал: «А чего я рассказываю? Вообще, это похоже на кино». Ко мне стали приставать: «Почему ты ничего не снимаешь?» Я говорю: «Я не снимаю, потому что я сейчас работаю над одной геласимовской историей». – «Про что она?» – «Про кеды». – «Про что?!» Тогда я стал говорить, как с иностранцами: «Про ке-ды». – «А про что на самом-то деле?» Я говорю: «Честное слово, на самом деле про ке-ды». И в название фильма я вписал чёрточку: «Ке-ды».
И. Кленская: А вы встречались с Геласимовым?
С. Соловьёв: Мы познакомились, когда картина была уже снята. Можно сказать, подружились.
И. Кленская: Какой он?
С. Соловьёв: Он нормальный. Я в последнее время страшно ценю не гениальных, у которых тик, у которых глаз дёргается или ещё чего-нибудь, которые заикаются или икают. Нет, ничего этого не надо. Когда я вижу какого-нибудь нормального человека, у меня прямо душа отмякает. Геласимов – исключительно нормальный человек. Это меня так радует!
И. Кленская: Нормальный – это как, Сергей Александрович?
С. Соловьёв: Вменяемый. Это очень редко встречающаяся категория. То есть ты ему говоришь «мама» – он понимает, что это мама; ты говоришь «папа» – он понимает, что это папа.
И. Кленская: А не тигр с хвостом или отблеск луны.
С. Соловьёв: Да-да-да. У меня довольно длинная жизнь. И за это время я насмотрелся и на гениев, и на выдающихся, кто как падает со стула, кто поднимается, карабкаясь на него, кто ещё чего. Вот недавно умер великий композитор (действительно величайший композитор!) Олег Каравайчук. Бог дал мне счастье поддерживать с ним дружеские отношения. Он был мастер, прямо противоположный Геласимову. Он любил и ценил хорошие инструменты. Он играл на хороших инструментах, надев на голову наволочку. Я говорю: «А почему наволочку, Олег?» Он говорит: «Ну, это способствует концентрации, и потом наступает момент счастья: я не вижу слушателей. Сидишь в наволочке – и хорошо! Слышишь инструмент, вспоминаешь, чтО с какой целью ты сочинил».
И. Кленская: Какой Каравайчук? Расскажите о нём подробнее.
С. Соловьёв: Каравайчук – абсолютно гениальный и, самое главное, очень трогательный человек. Гениальность у него…
И. Кленская: Не зашкаливала?
С. Соловьёв: Да нет, она зашкаливала. Но она зашкаливала, не обижая других. Это очень сложный тип гениальности: зашкалить без обиды для других.
Серёжа Курёхин, царствие небесное, писал мне музыку для фильма «Три сестры». Он тоже был выдающийся человек и выдающийся музыкант. Я просил его написать маленький кусочек, когда приезжают ряженые. Я говорю: «Мне нужен малюсенький кусочек». Он посмотрел и говорит: «Малюсенький кусочек я тебе, конечно, напишу. Но давай мы сделаем картину по-человечески». И сделали. Он написал мне музыку ко всей картине, используя те музыкальные куски, которые у меня стояли. Это была замечательная работа.
Я помню, мы писали это на «Ленфильме». Начинали поздно вечером, часов в девять-десять, чтобы на студии не болтался лишний народ. И время от времени мимо нас тихими шагами проходил Каравайчук. Сначала в одну сторону. Потом – пауза, минут двадцать. Оказывается, он сидел, слушал. И потом в другую сторону, очень гордой походкой, высоко подняв голову. Уже под утро оставалась фортепианная вещь (когда Вершинин играет на инструменте). И Серёжа говорит: «Да это я с утра сыграю». А Серёжа был изумительным, великолепнейшим музыкантом, исполнителем, пианистом. Часов в шесть Серёжа говорит: «Я тебе сейчас поиграю, и ты мне маши, когда нужно писать. И это запишут. А я буду играть и играть». И он играл часа два. В игровой студии мы были втроём: я, Серёжа и Каравайчук. Каравайчук был удивительным слушателем. Он сидел, как школьник, сложив руки на стуле, засунув их под себя, с высоко поднятой головой. Он сидел и слушал, как играет Серёжа, и это доставляло ему большое удовольствие. Поэтому дело не в том, что нормальные – хорошие, а ненормальные – плохие.
Источник фото: snob.ru
И. Кленская: А вы были дома у Каравайчука?
С. Соловьёв: Нет.
И. Кленская: Он был человек сближающийся или держащий дистанцию?
С. Соловьёв: Мы работали в соседних монтажных. Тогда Савва Кулиш делал «Комитет 19-ти», только что сделал «Мёртвый сезон». Он работал с Каравайчуком. И не только с ним, но ещё и с Исааком Иосифовичем Шварцем, с которым работал и я. Они вместе учились в консерватории. Я не знаю, в одном потоке или в разных, но они хорошо знали друг друга. Исаак очень ревновал меня к тому, что у нас с Каравайчуком хорошие отношения, которые заключались в том, что он время от времени просил меня: «Пойдём, зайдём в просмотровый зал, я покажу тебе кусочек музыки». И Шварц мне говорил: «Не ходи с ним в просмотровый зал! Не ходи! Лёка человек сложный. Не ходи с ним! Мне не нравится, что ты ходишь с Лёкой в просмотровый зал. Не нравится!»
Они учились на семинаре Шостаковича. И Шостакович как-то позвал весь курс на премьеру своей симфонии, причём она не издавалась, и никто не был на репетициях. На следующий день Шостакович пришёл на очередное занятие и говорит: «Вы были вчера у меня на премьере?» – «Да, были». – «Ну и что вы скажете?» Кто-то говорил: «Это грандиозно, это вскрывает движение миров, пространств, время обламывается, опять восстанавливается», – кто во что горазд. А Шостакович всё подёргивался. Он очень ценил Каравайчука. И он говорит: «Лёка, а почему вы ничего не говорите?» – «Все так хорошо говорят, что я ещё скажу? Я вот только не понял, почему у вас в такой-то момент деревянные сыграли си-бемоль. Там же си-бекар должен быть». Шостакович говорит: «Где у меня должен быть си-бекар?» – «Четвёртый такт». – «А откуда вы всё это знаете? Партитура только у Мравинского, больше ни у кого её нет». – «А чего там знать-то? Просто они не то играют. Я же слышу». – «Я ничего такого не слышал». – «Ну и правильно. Как вы могли слышать? Вы волновались. Но я-то слышу». Шостакович говорит: «Принесите мне партитуру». Нашли: «Он прав, он прав». Каравайчук был абсолютным музыкальным гением.
И. Кленская: Какой слух, какая тонкость и точность!
«Сыно-ок, никогда не бойся где-нибудь стырить, что плохо лежит. Никогда не бойся. В искусстве это не воровство»
С. Соловьёв: Кстати, раз мы заговорили про «Ке-ды», я пишу на экране: цитата из «Летят журавли». И ставлю большой кусок из «Летят журавли». Я монтировал это дело ночью, было жарко, душно, и я открыл дверь в коридор, на какой-то кирпич заложил. В 2016 году я ночью монтирую фильм «Летят журавли» – ну ясно: тяжело больной придурок за свои деньги нанимает и монтирует «Броненосец „Потёмкин“», «Иван Грозный», «Летят журавли». Я чувствую, что кто-то на меня смотрит. Там стоит какой-то режиссёр и говорит: «Старик, ты что, спятил, что ли? Что ты делаешь? Ты всю ночь монтируешь „Летят журавли“?»
Я вспомнил ещё одну замечательную консерваторскую историю, связанную с Шостаковичем. У меня был большой учитель, который принял меня во ВГИК. Это Михаил Ильич Ромм. Он потом отдал меня в объединение Льва Оскаровича Арнштама. Это был тонкий, умный, трогательнейший человек, который благодаря своему сердечному сочувствию сделал для меня так много, как не сделал бы никто. Он страшно дружил с Шостаковичем, потому что у них был период, когда они, зарабатывая деньги, через сеанс были тапёрами в кинотеатре «Баррикада» (есть в Питере такой кинотеатр в начале Невского). Шостакович прислал Арнштаму партитуру. Тот, волнуясь, читает партитуру гения Шостаковича и вдруг видит: начало медленной части Шостаковича – нота в ноту медленная часть Малера.
И. Кленская: Фрагментик, кусочек?
С. Соловьёв: Не-ет, длинная, огромная часть! Арнштам понимает, что, вероятно, тронулся приятель. Он всё-таки взял себя в руки, позвонил и говорит: «Митенька, ты, вероятно, просто переработался. У тебя в медленной части минут семь или восемь нота в ноту идёт медленная часть Малера». На том конце пауза: «Лёвушка, почему я переработался? Нет, я не переработался». – «Но там ведь нота в ноту и всё! Я даже не знаю таких примеров. Что это такое?» – «Лёвик, ну как ты не понимаешь? Это же такое наслаждение – просто переписать эти ноты! Как я мог отказать себе в этом наслаждении?» И сейчас мне говорят про «Ке-ды»: «Очень грустно, что у вас такая тенденция к самоповторам». Но это не тенденция к самоповторам.
И. Кленская: Удовольствие.
С. Соловьёв: Ну да. Это странный род удовольствия. Шварц мне замечательно говорил: «Сынок (он меня называл „сынок“), сыно-ок, никогда не бойся где-нибудь стырить, что плохо лежит. Никогда не бойся. В искусстве это не воровство. В искусстве это называется совершенно по-другому. Это называется, сынок, недостаточно преодолённое восхищение». Это совершенно гениальная формула. Я пользуюсь ею до сих пор.
И. Кленская: А как она хороша в жизни!
С. Соловьёв: Конечно! Недостаточно преодолённое восхищение! И можно делать всё что угодно, никаких тормозов. Ни налево, ни направо, крути баранку, рули, куда хочешь.
Самое главное в кино – вернуться к умению смотреть фильм
И. Кленская: Сергей Александрович, у вас нет тормозов в жизни и в искусстве?
С. Соловьёв: Есть очень большие тормоза. Я иногда торможу по полгода. Но когда я начинаю работать, у меня они медленно, но слетают полностью.
И. Кленская: Но зато какая свобода! Вы когда-то говорили о том, что Тарковский делал так «Зеркало»: позволил себе срываться.
С. Соловьёв: Есть такая странная вещь, которой все режиссёры нашего поколения занимались очень серьёзно. Называется она синхронные шумы. Это когда озвучивают шаги, замки: «ч-чк», «чак», «э-э-э», «о-о-о» – все фактуры. Я любил заниматься этим по ночам, потому что как-то странно среди бела дня «о-о-о», «э-э-э», «тьп-тьп-тьп-тьп-тьп», «э-э-э». Ну бред какой-то, можно спятить. А ночью – нормально. У меня был друг с тем же самым дефектом. Андрей Арсеньевич Тарковский просто обожал «э-э-э», «о-о-о», «у-рррр-и-и-и!» И его обожали все, кто делал эти эффекты. Я несколько раз наблюдал, как он делал шумы к «Зеркалу». Это здорово! Это похлеще Каравайчука с наволочкой на голове.
И. Кленская: Но как всё это чувствовать? Это значит чувствовать пространство?
С. Соловьёв: Нет, это музыка. Возникает своеобразная музыка. Существует ведь так называемая шумовая музыка. Вот Андрей владел этим феноменально. Я, конечно, так не умею и не умел. Это был его глубоко затаённый художественный конёк. Он делал это грандиозно.
И. Кленская: И ни разу не повторился ни в одном фильме. Все они разные.
С. Соловьёв: Все разные. Какие-то старые замки, старые галоши. Вот от этой галоши звук с причавкиванием (изображает звук), это очень важно. А эта галоша, он говорит, такая суровая: «чохх-чохх-чохх». А эта галоша по луже: «чух-бльра-а-ам, чух-бльра-а-ам». Этой хреновеной он занимался, пока не выгоняли.
И. Кленская: Наслаждение!
С. Соловьёв: Конечно!
И. Кленская: Но у вас тоже много шумов и духов, которые вас водят.
С. Соловьёв: Ну да. Вы знаете, всё идёт от общего климата. Бессмысленно говорить: «Мы были хорошие, а сейчас ребята похуже. Они больше любят деньги. Мы любили искусство, а сейчас деньги любят». Это всё лажа, которая ничего не объясняет, понимаете? Это бытовые формы существования. Можно так, можно сяк. Но важно, от чего ты испытываешь…
И. Кленская: Восторг.
С. Соловьёв: Нечеловеческий кайф. Вот из чего состоит искусство. Понимаете, галоша в луже – это кайф.
И. Кленская: И ты счастлив и свободен. Рамок нет.
С. Соловьёв: Это счастье. Вы знаете, я вам скажу: самое главное в кино – вернуться к умению смотреть фильм. Поэтому я так хорошо понимаю первых зрителей Люмьеров. Они сидели, на них двигался поезд, и в какой-то момент они орали и лезли под стулья, потому что они боялись, что поезд их задавит. Вот это высший кайф кинематографического зрелища: смотреть фильм.
И. Кленская: Вы давно испытывали это чувство?
С. Соловьёв: Я могу сказать, чего я не испытывал. Я смотрю Бергмана и думаю в конце: «Нет, так жить нельзя. Я должен пересмотреть свою философию общения с женщинами». У меня ни разу такого не было. Я просто всегда смотрел фильм. Есть фильмы, которые мне очень нравится смотреть, а есть фильмы, которые мне трудно смотреть. Зрителю так важно смотреть кино!
И. Кленская: Так же, как читать?
С. Соловьёв: Ну да.
Я сейчас стараюсь не нагружать ни истории, ни себя, ни зрителей какими-то постулатами
И. Кленская: Вы прочли рассказ о странной любви. История «Кед» простая. Молодой человек пошёл в армию. Захотел купить кеды.
С. Соловьёв: Для него важно, чтобы дома его кто-то ждал. Он же уходит в армию на год. Что в этом такого? Ерунда.
И. Кленская: Проблем-то, да?
С. Соловьёв: Да. С одной стороны, купить дорогие английские кеды перед тем, как уйти в армию, – ну явно дурак какой-то. А с другой стороны, зачем он хотел их купить? Чтобы дома его кто-то ждал. Девушки-шмевушки, туда-сюда – всё так ненадёжно! А кеды стоят и ждут. И дождутся. Вот и всё.
И. Кленская: Как это грустно. Какую-то безвыходную историю вы рассказали.
С. Соловьёв: С одной стороны. А с другой стороны, как приятно и как надёжно.
И. Кленская: То есть кино-то у вас без выхода?
С. Соловьёв: Как без выхода? Вы знаете, я сейчас стараюсь не нагружать ни истории, ни себя, ни зрителей какими-то постулатами: есть выход или нет выхода? Да всегда есть выход!
И. Кленская: Всегда?
С. Соловьёв: Всегда. Если только это не смерть. Хотя смерть – это не такой уж тяжелейший императив, против которого не попрёшь. Нет. Выход есть всегда.
И. Кленская: Просто надо что?
С. Соловьёв: Ничего. Нужно иметь живое сознание, живую душу.
И. Кленская: Жить, наслаждаться, испытывать восторг?
С. Соловьёв: Да. И смотреть кино.
И. Кленская: Смотреть кино, которое называется жизнь.
С. Соловьёв: Смотреть кино, которое нам показывают.
И. Кленская: Другого всё равно не покажут.
С. Соловьёв: Конечно.
И. Кленская: Вы пригласили Басту – знаменитого рэпера, у которого совершенно другой вид искусства, другой ритм жизни. Вам не было с ним страшно, неловко?
С. Соловьёв: Да нет. Я бы его и не пригласил, если бы у него был другой смысл жизни, искусства.
В своё время Шварц очень близко познакомил меня с Булатом Шалвовичем Окуджавой, который производил на меня впечатление бога. Я помню, я приехал на автобусе в Городок Моссовета, где стояло общежитие ВГИК. Было лето, начало июня, открыты окошки. Действительно, из каждого окошка пел Окуджава. Не было окошка, откуда бы он не пел. Все знали его песни. «Из каждого окошка, где музыка слышна, какие мне удачи открывались» (напевает).
Дальше. Первый профессиональный актёр, с которым я здесь познакомился, – студент МХАТа Володя Высоцкий. Мы с ним…
И. Кленская: Выпивали.
С. Соловьёв: Однажды даже выпивали. Во всяком случае, в отделе соков вместе тырили стаканы, чтобы было из чего выпивать. С кем ни стыришь стакан, если нужен? И вдруг я узнал, как он поёт, чтО он поёт! Это была огромная полоса жизни, хотя я с ним не работал. С Окуджавой мечтал работать всю жизнь.
Потом появился Боря Гребенщиков, с которым я дружен до сих пор и счастлив, что судьба свела нас. Мы не видимся по пять лет. Но он знает, что я человек, верный и близкий ему, и я знаю, что у меня в Питере есть надёжнейший человек.
Витя Цой.
Все эти люди сцементировали кажущуюся чересполосицу и пестроту нашей жизни. Допустим, вспомнишь политическую часть: Хрущёв, совнархозы – какая-то дребедень! «Нет, как? Он всё-таки переселил нас из бараков». – «Куда он нас переселил? Не он переселял, а Брежнев».
И. Кленская: Лёлик.
С. Соловьёв: «Лёлик обеспечил нам безвоенное существование». Всё это какие-то сомнительные вещи. Возьмёшь четыре строчки Бори, любой куплет Окуджавы, Володи Высоцкого – это нас сцепило. Мы прожили их эпоху, которую они выразили. И вот, как ни странно, Серёжа Шнуров – мой большой товарищ. Мне даже не надо, чтобы он песню пел. У него начинают играть духовые, и у меня волосы дыбом встают от восторга. Мурашки по всему телу от того, что это искусство. Искусство!
И. Кленская: Ну вы же объединили Башмета и Шнура – вот что удивительно!
С. Соловьёв: Это одно и то же.
И. Кленская: И сыгрались ведь!
С. Соловьёв: Конечно, конечно! И когда появился Баста, я понял, что, мама моя, пришёл ещё один человек, который заполнит мой начинающий образовываться вакуум. Я никогда в жизни не был поклонником рэпа, но с интересом отнёсся к тому, что он делает. Эти люди – крайне важный фактор нашей общей жизни.
Источник фото: snob.ru
И. Кленская: А что «забирает» вас, например, в Басте? Другая энергия?
С. Соловьёв: То же самое, что «забирало» в Цое, в Боре. Ощущение того, что мы живы, и куда-то движемся, и все вместе.
И. Кленская: Но вот что интересно. Вы снимали «Ассу-2» одновременно с «Анной Карениной». Это два совершенно разных мира. У вас они не путались? Не переходили один в другой?
С. Соловьёв: Нет, два мира – два Шапиро. На самом деле это одно и то же. Я провёл очень много времени в Ясной Поляне. Они там правильно живут, когда уходят посетители.
И. Кленская: Что они делают?
С. Соловьёв: А ничего не делают – живут. Как-то нормально живут. Я думал на эту тему: каким образом ген там сплющился, перевернулся и дал нормальное поколение? А потом я понял, что такое Лев Николаевич со всеми своими прибамбасами. Он первый хиппи. Он первый хиппи мира. Он первым стал ходить босым. До приезда Софьи Андреевны Толстой спал на соломе и укрывался старым мундиром или шинелью, потому что ему не надо было другого. Она говорит: «Лёва, я ж тебя познакомила с тем, что такое простыня!» Но он без особой радости воспринял этот подарок жизни. Он нормально чувствовал себя на соломе. И вся эта история (великая история!) ухода Льва Николаевича…
И. Кленская: Как вы думаете, почему он ушёл?
С. Соловьёв: А потому что хиппи.
И. Кленская: Вышел из берегов, да?
С. Соловьёв: Потому что всё не сходилось с бытовыми удобствами человека, который хотел хотя бы некоторое время прожить в соответствии с тем, как, по его представлениям, люди должны жить. А как он себе это представлял? Да точно так же, как представляли себе ребята, которые в 60-е годы начинали это движение.
И. Кленская: Радоваться, не злобствовать и никого не унижать.
С. Соловьёв: Работать, много работать, причём работать физически, на земле.
И. Кленская: Не быть бестолковым, да?
С. Соловьёв: Да.
И. Кленская: Говорят, что, когда Тарковский болел и уже знал диагноз, он читал «Анну Каренину».
С. Соловьёв: Мне рассказывала его переводчица. Когда его положили в корпус, он вдруг попросил её: «Я не хочу ничего сложного. Простенькое что-нибудь. У тебя нет „Анны Карениной“? У меня дома её нет. Принеси – простенькое». И она ему принесла «Анну Каренину». Он всё время лежал и с очень большим интересом читал.
И. Кленская: Эта история для вас загадочна? Или вы её уже разгадали?
С. Соловьёв: Нет. Сейчас её Карен разгадывает. Её невозможно разгадать, потому что это так называемый магический текст русских. Очень важно, что самые великие режиссёры со стороны ничего не поймут. Все они твердят: «О, Толстой, Достоевский». Они что-то понимают для себя, но что-то другое, не то, что понимаем мы.
Всех, чем бы они ни занимались, волнуют одни и те же нити. Это факты нашего правильного биологического существования на белом свете
И. Кленская: У вас бывает ощущение, что каждый раз, когда вы прикасаетесь к текстам «Анны Карениной» и «войны и мира», вы их не узнаёте, и это совершенно новая история?
С. Соловьёв: Ну да, страшно.
И. Кленская: Читать-то это страшно!
С. Соловьёв: Читаешь всё время с ощущением того, что ты раньше этого не читал. Это так здорово написано, что возникает ощущение нового текста.
Бунин уже после Нобелевской премии вдруг записывает у себя в дневнике: вчера читал не то «Войну и мир», не то «Анну Каренину». По-моему, «Анну Каренину». Это, без сомнения, пишет Бунин, самая великая мировая проза. Ничего величественнее нет. Но, боже, – пишет Бунин с восклицательным знаком, – как же кошмарно она написана! Все эти бесконечные «тогда», «когда», эти бесконечные сложноподчинённые, сложносочинённые предложения! Он говорит, это ужасно написанная книга! И он гениально заканчивает все эти размышления: нужно бы найти время и переписать всё это по-человечески. Это гениально, просто гениально! Вот он – стилистический гений Бунина: нужно найти время и переписать всё это по-человечески. Чем я занимался? Пытался переписать. Чем Карен сейчас занимается? Тоже пытается переписать всё это дело по-человечески.
И. Кленская: И как потом, когда переписали?
С. Соловьёв: А никак. Я правда не анализирую.
И. Кленская: Ушло и ушло, да?
С. Соловьёв: Ну конечно, это заканчивается, и слава богу. Это же время, проведённое с кем-то.
Как-то среди бела дня мы с Башметом шли, все трезвые. Башмет говорит: «Слушай, я так благодарен своей учительнице из Львова, которая мне руку поставила». Ну, бытовой разговор. «Каждое 1 мая, 7 ноября, праздник Парижской коммуны я её поздравляю, не забываю, потому что она меня преобразила». Я говорю: «Что ты говоришь? У тебя же Янкелевич был, величайший педагог». – «Да Янкелевич – это Янкелевич. Она мне руку поставила, Понимаешь?!» – «Ну хорошо, ну поставила». – «Да что хорошо? Действительно хорошо! Вот ты когда-нибудь держал скрипку?» – «Нет». Мы просто идём по коридору. Он говорит: «Встань на секунду». Я встал. «Давай мне руку». Взял мою руку и стал ею двигать туда-сюда. «Вот смотри. Ты её двигаешь сюда, ты её двигаешь туда. Вот у тебя голова». Это два нормальных, трезвых взрослых человека идут по коридору. «Вот сейчас она у тебя правильно стоит: и рука, и голова, понимаешь? Теперь постой так минуту, помолчи. И у тебя обязательно должно появиться чувство полёта. Появилось?» И оно появилось! И сейчас же приходит Баста, говорит: «Я тут песню написал для картины». «Когда я смотрю на небо, я летаю» (напевает). Понимаете, всех, чем бы они ни занимались, волнуют одни и те же нити. Это факты нашего правильного биологического существования на белом свете.
Уж я не говорю о том, как я снимал ребят-аутистов в «Ке-дах». Это же фантастические люди. Мне говорили, я знал, но я относился к этому теоретически. Мне говорят: все самые крутые люди на самом деле аутисты. Эйнштейн – чистый аутист.
И. Кленская: И Рихтер.
С. Соловьёв: Да, Рихтер – самый что ни на есть аутист. Я очень уважительно качал головой. И когда я столкнулся с этими ребятами, я вдруг понял, какое они трудное, но настоящее человеческое чудо.
Про мальчика, которого я взял сниматься, директор детского дома, откуда я его брал, сказал: «Не надо, у него аутизм осложнён другими заболеваниями. Он не сможет». – «Он потрясающий! Он всё сможет!» Я забираю его, говорю: «Поедем на месяц в Ялту, будешь сниматься». Он говорит: «Нет, не-е-ет!» – «Что нет? Почему нет? Всё уже решили». – «Я без Эдика не поеду. Если Эдика возьмёте, я поеду. А так я не поеду».
Они поехали с Эдиком. Эдик точно с таким же заболеванием. Там не было никакой идиллии. Мне рассказывали: «Идите, разнимите их, они дерутся из-за зубной пасты». Не то что у нас с Башметом: «Я тебе руку поставлю, и ты полетишь». Нет, ни фига, они дрались! Но на самом деле их подлинные отношения друг с другом – это невероятная красота и глубина человеческих отношений. Мы снимали финал, и я говорю: «Даня, сейчас мы пойдём снимать последний кадр картины, последний кадр в этой экспедиции». – «Не-е-ет!» – «Что нет?» – «Не-е-ет!» Я говорю: «Мы сейчас снимем и всё, картине конец». – «Без Эдика я не буду». И я прямо на площадке сочинил целую сцену, как они с Эдиком прощаются. Это финал картины. Бесценные человеческие качества!
И. Кленская: Сергей Соловьёв был сегодня у нас в гостях. Программу вела Ирина Кленская. Режиссёр – Виктор Енченко.