С выдающимся композитором современности Гией Канчели встретился корреспондент радио «Орфей» Виктор Александров. Беседа состоялась в Санкт-Петербурге, куда Гия Канчели специально прилетел на монографический концерт камерного оркестра «Кремерата Балтика».
Виктор Александров: Гия Александрович, как Вы полагаете, может существовать не духовная музыка?
Гия Канчели: Вы знаете, я не очень понимаю, что такое духовная музыка, – хотя меня относят к тем авторам, которые имеют к ней отношение. Я всегда себе задаю вопрос: если существует духовная музыка, должна существовать и бездуховная. А какая это – бездуховная музыка? Мне кажется, что любая музыка, в которой ощущается боль и сострадание, если она написана человеком неслучайным в музыке, всегда оказывается как бы духовной. Разве нет?
– Да, безусловно… Но есть и масса прикладной музыки…
- Не скрою. Существует еще и понятие церковной музыки, – той, которая имеет прямое отношение к определенным текстам. Но духовная? Или необходимо сознательно согласиться с тем, что это слишком широкое понимание духовности.
– Гия Александрович, на Ваш взгляд, чем сегодня должен руководствоваться молодой, начинающий композитор, может быть, даже уже сложившийся автор, неважно в какой технике он сочиняет?..
- Вы знаете, для этого я должен знать духовную музыку современных композиторов, а я, признаюсь, мало слежу за этим. Поэтому мне трудно ответить на этот вопрос. Если в музыке есть боль и сострадание, тембры, с помощью которых она выражена, не имеют никакого значения. Почему должно рождаться такое у любого человека? Как совместить, к примеру – духовность и саксофон? Ведь саксофон применяется со второй половины XIX века. Вполне очевидно его присутствие и в канонических произведениях, просто, может быть, мы их не знаем. Это замечательный духовой инструмент.
– На исполнении Ваших произведений сказывается новая политическая ситуация?
- На исполнении, наверное, нет. Но на той музыке, которую я пишу, возможно, сказывается, хотя я сам к политике никакого отношения не имею и стараюсь быть подальше от нее. Но не забывайте, что я грузин и что двадцать с лишним процентов территории моей страны принадлежит не нам, там стоят российские войска. Между Россией и Грузией нет дипломатических взаимоотношений. Война, которая произошла в 2008 году, российским истеблишментом называется «принуждением к миру», хотя я ее называю «принуждением к войне». И это принуждение продолжалось более пятнадцати лет. Плачевный результат налицо, случилась большая глупость. Отражается или нет это в музыке, я не знаю. Наверное, отражается. Как я могу об этом не думать, не размышлять, как может это на меня не действовать?
- Когда Вы сочиняете произведение для того или иного фестиваля, оркестра, солиста, влияет ли на Вас специфика той страны, для которой Вы пишите музыку?
- Я думаю, что музыку одинаково любят и не любят во всех странах.
– А Вам обычно предоставляется свобода композиторской фантазии?
- Абсолютная свобода. Когда предлагают определенный состав, допустим, увеличенный камерный состав, или же ограничивают с самого начала во времени, чтобы сочинение не превышало двенадцати минут – такая ситуация заранее сковывает композитора, во всяком случае меня. Почему я должен забивать себе голову этими мыслями?
– Какие произведения Вы сейчас пишите?
- Вы знаете об Академии Кронберга, которую основал Ростропович?..
– Это рядом с Франкфуртом?
- Да. В 2013 году им исполняется двадцать лет, и они попросили меня подумать о каком-нибудь сочинении, которое будет исполнено во франкфуртской церкви. И у меня появилась идея. В Киеве существует хор девочек под названием «Щедрик». Этим хором руководит дочь замечательного дирижера и моего друга Романа Кофмана. Этот хор был в Кронберге и произвел там на публику неизгладимое впечатление. В 2013 году детский хор снова приедет в Кронберг. У меня же появилась идея написать произведение для хора девочек, в котором будут спеты имена тех людей, которых расстрелял этот ненормальный норвежец Брейвик. Это не то 77, не то 79 имен. Какие-то из них повторяются. Мне хочется, чтобы в этом произведении вместо текста пелись бы только имена невинно погибших людей. Я надеюсь, такой проект скоро будет принят той стороной, которая ко мне обратилась с предложением что-нибудь написать для фестиваля в Кронберге.
– Гия Александрович, а как Вы относитесь к пространству исполняемых Ваших произведений? Что Вам больше по душе: храм, или концертный зал, может быть, какая-то другая сцена?
- Абсолютно любое явление имеет свои положительные и отрицательные стороны. Например, в Домском соборе Риги реверберация звука длится восемь секунд после громкого заключительного аккорда. Эта вынужденная пауза как бы расчленяет форму. Зато все места, которые поются в хоре на piano, или pianissimo, звучат великолепно. Ну, а громкая музыка звучит хуже. В каком-нибудь концертном зале бывает и наоборот.
Я сегодня присутствовал на репетиции в Большом зале Санкт-Петербургской филармонии; у меня впервые на этой сцене исполняются камерные произведения. Симфонии в Петербургской филармонии у меня звучали почти все, даже с участием хора. И вот снова оказавшись в этом храме музыки, я наслаждался акустикой этого потрясающего зала. Очень тихо играет один исполнитель и все слышно везде – но абсолютно по-разному.
– Кстати, прошлым летом Заслуженный коллектив России оркестр Санкт-Петербургской филармонии исполнял Ваше произведение «Al Niente», посвященное Юрию Хатуевичу Темирканову. А сейчас эта вещь прозвучит еще и в Москве в Колонном Зале Дома Союзов на фестивале Мстислава Ростроповича…
- Меня на том концерте не было, но мне прислали запись. И я считаю, что это было очень достойное исполнение оркестра под руководством Юрия Темирканова.
– А почему Вы выбрали такое название – «Al Niente»?
- Вы знаете, мне столько раз приходиться в каждом сочинении писать Al Niente, что я решил однажды все сочинение так назвать. Это звучание, которое уходит в никуда…
История этого произведения следующая. Это был скандинавский проект. Я должен был написать одно сочинение, которое исполнят в трех скандинавских странах. В Копенгагене оркестром Датского радио руководил Юрий Темирканов. И я заранее предполагал, что одно из исполнений будет с ним. Таким образом, я решил посвятить Юрию Темирканову это произведение, поскольку у меня с ним очень давние и близкие взаимоотношения. После этого Темирканов дирижировал это сочинение в турне со своим оркестром Петербургской филармонии в США. Но устроители попросили сократить хронометраж концерта, а на это там обращают особенное внимание. У Темирканова в программе была классика, он никак не мог себе позволить сократить симфонии Брамса или Бетховена. Исходя из нашей дружбы с Юрием Хатуевичем, он мое произведение «Al Niente» сократил на семь минут. Я об этом, естественно, даже и не догадывался. Впоследствии, когда он мне об этом сообщил, я сказал Юрию Хатуевичу, что настолько люблю и уважаю его, что даю ему полное право делать с моей музыкой все, что ему захочется.
– Гия Александрович, а как Вы относитесь к своим слушателям? Порой людям, привыкшим слушать популярную классику, бывает нелегко сконцентрироваться на Ваших произведениях. Требуется особая сосредоточенность, тишина. А если ее нарушает кашель и дополнительные шумы? Это же Вам не может не досаждать, согласитесь?
- Конечно, я отрицательно отношусь к этим шумам. У великого дирижера Курта Мазура был проект «Миллениум». Пять композиторов специально написали для него свои сочинения, в их числе был и я. И в концертной программке, которая была напечатана в Нью-Йорке, я извинился перед слушателями заранее, обращаясь к ним с просьбой громко кашлять в громких местах и постараться очень тихо кашлять в тихих. А предпосылка была следующая. Однажды Курт Мазур через минуту после начала сочинения остановил оркестр, повернулся к залу, молча постоял примерно секунд 30-40, потом повернулся к оркестру и начал произведение с начала. А в последнее время случаются такие исполнения, когда не бывает ни одного кашля. В петербургском концерте Гидон Кремер играет одно из недавних моих произведений под названием CHIAROSCURO («Светотень»). За последний месяц я его слушал в Брюсселе, в Париже, после чего меня пригласили в Ригу, где состоялось празднование в честь 15-летия камерного оркестра «Кремерата Балтика» и 65-летия Гидона Кремера. Все эти три исполнения CHIAROSCURO прошли без единого кашля.
– Сочиняли ли Вы произведения для хора за последние несколько лет?
- Когда-то я написал произведение «Светлая печаль». Джансуг Кахидзе сыграл эту вещь в 1988 году в Большом зале Ленинградской филармонии. Это сочинение написано для Курта Мазура, который как раз в середине 1980-х годов был главным дирижером Лейпцигского оркестра Гевандхауза. «Светлая печаль» многократно исполнялась разными коллективами. Недавно в Брюсселе был один из таких мемориальных концертов. Это был концерт-реквием, составленный из произведений Кшиштофа Пендерецкого, Дмитрия Шостаковича и моего произведения «Светлая печаль». Для хора у меня есть еще одно сочинение «Amo omi» («Война бессмысленна») с участием немецкого «Рашер-квартета» саксофонистов. Это произведение записано на диске. А вот одна из последних моих хоровых партитур связана с Ригой. Там есть замечательный латвийский хор, которым руководит Марис Сирмайс. В Риге проходил весьма примечательный фестиваль, посвященный Солнцу. Все композиторы, участвующие в данном проекте, должны были написать произведения на заданную тему. Я придумал произведение, в котором на 29 языках поется одно слово – СОЛНЦЕ.
Вот и все мои хоровые произведения.
– Гия Александрович, а если вспомнить недавнюю премьеру в Германии сочинения «Dixi» для хора и оркестра, это ведь тоже одно из рубежных произведений Вашего творчества?
- Это проект, который был задуман оркестром Баварского радио, одним из лучших коллективов не только в Европе. И хор у них славный! Исходя из замысла менеджмента оркестра, решено было предварять каждую симфонию Бетховена каким-либо опусом современного композитора. Мне как всегда повезло больше других моих соавторов. Я оказался рядом с Девятой симфонией Бетховена. Симфония «Dixi», что буквально переводится с латыни как «Я сказал», написана для большого смешанного хора и оркестра. Произведение посвящено моему близкому другу и коллеге Джансугу Кахидзе, который десять лет тому назад ушел из жизни.
– Гия Александрович, многие Ваши произведения окутаны пеленой ностальгии и светлой печали. С чем связана такая грусть?
- Я не знаю, мне очень трудно обосновать ту печаль, которая сопутствует всему моему творчеству. Но если вспомнить, что во времена, когда я родился, еще был жив Иосиф Виссарионович и из нас воспитывали воинствующих атеистов, и мы все плакали, когда он скончался, – многое становится понятно. Когда начинаешь постепенно вникать, при какой системе ты жил, кто был ОН, сколько миллионов невинных людей было убито… Я не буду дальше продолжать, ведь понятно, какое это было время.
А потом появилась надежда, связанная с «оттепелью» Хрущева, когда начала поступать какая-то информация. Мы, будучи студентами консерватории, начали понимать, что, к счастью, кроме Шостаковича, которого мы досконально изучали, и позднего Прокофьева, существует еще целый мир музыки, о которой мы не имели представления. Именно во время «оттепели» эта информация начала поступать сначала в Москву, в Ленинград, и только потом это все оседало в Закавказье: в консерваториях Баку, Еревана, Тбилиси.
В Киеве работал дирижер Игорь Блажков. Он мне прислал на одной километровой магнитофонной ленте все творчество Антона Веберна. И это было для меня открытие. В то же самое время я послушал Пьера Булеза, который оказал на меня абсолютно противоположное влияние – мне очень не понравилась эта музыка. Так постепенно эта «оттепель» стала давать какие-то положительные ростки, но эта надежда очень быстро исчезла, потому что затем последовали так называемые годы застоя. Я не мог понять, в чем разница между швейцарами в гостинице «Москва» и членами Политбюро, – это были абсолютно одинаковые «похабитусы». Если вдруг среди членов Политбюро появлялась благозвучная фамилия – уже появлялась надежда, что, может быть, что-нибудь изменится. Но эти благозвучные фамилии не помогали. Я сейчас не буду рассказывать вам обо всем, что в это время мне пришлось пережить, но, наверное, с этим связана печаль, которая существует в моей музыке. Хотя в кино и театре мне приходится писать и радостную музыку, потому что этого хотят авторы спектаклей или фильмов.
– Гия Александрович, в одной из бесед Вы упоминали, что Вам лучше сочиняется в Домах творчества. Несколько лет назад это был Берлин, а сегодня Бельгия?
- Да, мой дом в Антверпене, где я живу, это такой же Дом творчества с прекрасной и подходящей для меня атмосферой, как и в Берлине.
– Вы в курсе, как обстоят дела в Грузии сегодня с современной академической музыкой?
- Вы знаете, у нас в Грузии (правда, я там теперь не так часто бываю) сегодня все молодые композиторы поголовно пишут электронную и массовую музыку. Ведь это же все вторично, понимаете? Ситуация с Тбилисской консерваторией тоже не внушает особых надежд. Конкурс на композиторское отделение сильно обнищал, это очень плохо.
– А как там современному молодому композитору проявить себя?
- Понимаете, ведь Советский Союз представлял довольно странное образование, отчасти напоминающее СОБЕС, где очень многие могли существовать. Например, если человек заканчивал консерваторию, то какое-то его сочинение приобреталось Министерством культуры и затем исполнялось на пленумах Союза композиторов. Это давало возможность молодым людям ближе ознакомиться со своей музыкой, послушать ее. Ведь если композитор не слышит, что у него получилось, он не может улучшить свое собственное отношение к этому миру. Сейчас этого ничего уже нет. То, что рыночная экономика – довольно жестокая штука, я это испытал сам на себе. Многие композиторы на Западе сегодня вынуждены где-то еще работать. Очень мало моих коллег могут жить только за счет своих произведений, которые исполняются, прокатываются. Альфред Шнитке так жил, Софья Губайдулина и Арво Пярт живут по такому же принципу, Александр Раскатов в последнее время начал активно выходить на концертные проекты. Его оперу «Собачье сердце» уже успели поставить в Амстердаме и Лондоне. То же самое относится и к маститым западным композиторам, живущим за счет своей музыки. Я говорю в данном случае о Хельмуте Лахенманне, Вольфганге Риме и других. И все же большинство творческих людей вынуждены непрерывно работать.
– Гия Александрович, часто ли Вы присутствуете на исполнениях Ваших сочинений в разных странах? Я имею в виду не только премьеры. Например, София Губайдулина признается, что уже устает от таких значительных перемещений…
- Уже не получаются частые посещения. Вы знаете, чем чаще играют наши произведения, тем труднее посещать эти концерты. Единственный повод – это новое произведение. И я, и Софья Губайдулина не можем миновать таких волнующих событий. Важен как репетиционный процесс, так и запись сочинения.
– Гия Александрович, можно ли сохранить сегодня традиции грузинского фольклорного пения?
- Я считаю, что пока в Грузии будут говорить на своем языке и будут петь народную музыку, нам ничего не грозит. Никакая глобализация не станет помехой. Однако если перестанут петь, тогда эта идентичность может мгновенно потускнеть, если не потеряться. Я верю, что этого никогда не произойдет.
– Спасибо Вам, Гия Александрович, за это замечательное интервью и за то время, которое Вы уделили нашим слушателям. Здоровья и успехов Вам!
Беседовал корреспондент радио «Орфей» Виктор Александров
