20 декабря в рамках абонемента «Великие инструментальные концерты» на сцене Большого зала Консерватории выступил известный виолончелист Александр Князев в сопровождении оркестра Новая Россия и дирижера Александра Сладковского.
В программе концерта прозвучали: симфоническая поэма Штрауса «Смерть и просветление», Концерт № 2 для виолончели с оркестром Шостаковича, а также Соната №1 для альта и фортепиано Брамса в переложении Берио для виолончели с оркестром.
Накануне концерта специальный корреспондент радиостанции «Орфей» Екатерина Андреас встретилась с Александром Князевым, чтобы поговорить об изменениях в гастрольном графике, органном творчестве и моде на аутентичность.
- Жизнь известного музыканта имеет обратную сторону. Стремясь к известности, музыкант получает блестящую карьеру, которая включает в себя бесконечные перелеты и переезды. Музыка, давая много твоему внутреннему миру, ограничивает мир внешний. Музыкант себе не принадлежит, это так?
- В этом мире, если ты хочешь заниматься своим любимым делом, очевидно, нужно идти на какие-то жертвы. С годами я стараюсь сокращать количество концертов и теперь выбираю только те концерты, которые непременно хочу сыграть. Такой безумной гонки, которая была раньше, сегодня нет. Честно говоря, всю страну я объездил вдоль и поперек уже несколько раз. С другой стороны, всегда после отказа от предложений мне становится грустно. Потому что я хочу играть, пока это желание еще горит, я хочу мчаться в аэропорт, лететь неизвестно куда. Года два назад мне предложили лететь в Магадан, и я согласился, потому что никогда там не был. Место страшное, зловещее. Я подумал, когда еще я там побываю? С музыкальной точки зрения это событие небольшое, потому что любителей классической музыки в Магадане не так много, собралась только половина большого зала. Но тем не менее, я не пожалел, что полетел, несмотря на тяжелый перелет в одну сторону, занявший девять часов. Но таких маршрутов у меня становится все меньше. В основном я играю за границей. Россия ограничивается Москвой, Петербургом, Екатеринбургом, Новосибирском, еще я бываю в Казани. И все-таки я занимаюсь своим любимым делом. Другое дело, конечно, что я хотел бы больше читать, смотреть хорошее кино, да и просто гулять у себя на даче по лесу – смотреть на облака.
- Вы не только виолончелист, но и органист. В плане обертонов, в плане охвата концертного зала у виолончели возможности гораздо скромнее по сравнению с органом, который сам по себе является вполне самодостаточным инструментом, создающим уникальную акустику. Вполне возможно, что-то орган в Вас коренным образом изменил – обращение к этому сакральному инструменту и к музыке Баха не может пройти бесследно…
- Конечно, Вы правы. Моя любовь к Иоганну Себастьяну Баху – это абсолютный приоритет. И, наверное, поэтому, когда мне было уже 26 лет я начал заниматься на органе. Прозанимавшись несколько лет как самоучка, я понял, что все-таки надо обязательно учиться и поступил в Нижегородскую Консерваторию в класс к замечательной органистке, профессору Галине Ивановне Козловой. Действительно, я сейчас вспоминаю мнение друзей, которые регулярно посещают мои концерты и потом делятся своими впечатлениями. Они говорили, что после того как я начал заниматься на органе, то и виолончель зазвучала иначе. С чем это связано? Может быть с органом. Кроме удовольствия, которое я сам получаю от игры на этом инструменте, орган мне еще много дал в плане музыкального развития и полифонического слуха. Виолончель и орган – инструменты абсолютно разные, они никак не связаны. Единственное, что их объединяет – это музыка, написанная теми же композиторами. Я играл сочинения для органа Баха, Моцарта, Франка, Брамса. Не могу сказать, что орган и виолончель стоят для меня на одном уровне в плане занятости. Конечно, органных концертов я играю гораздо меньше. Тем не менее, они всегда очень ответственные. Не так давно я играл Шесть трио-сонат на очень крупном фестивале во Франции. Это была тяжелейшая программа, Франция – органная страна и это было нелегкое испытание. Каждый органный концерт является для меня небольшим стрессом, но я без этого прожить уже не могу, меня это постоянно подогревает. Хотя, конечно, безумно тяжело разрываться между двумя инструментами, ведь у меня концертная жизнь и так очень насыщенная, но я пока стараюсь совмещать.
- Знакомство с какими органами Вам предстоит в ближайшем будущем?
В этом году я получил приглашение сыграть на органе в Доме Музыки, на котором я еще не играл. Мне будет интересно познакомиться с этим органом. Впереди у меня намечается второй концерт на органе Walker в Домском Соборе в Риге. Это совершенно потрясающий орган, на котором я записал свой первый диск. В следующем году он должен появиться во Франции.
- В итоге получилось ли у Вас сыграть на органах Нотр-Дам и Сент-Эсташ?
- В церкви Сент-Эсташ концерт состоялся, а в Нотр-Дам меня пригласили, но в какой-то момент я был болен, поэтому не смог. А сейчас Нотр-Дам закрывается на реставрацию, которая займет три года. В Сент-Эсташ работает мой близкий друг и несравненный мэтр Жан Гийю.
- Вы, вроде бы, планируете какой-то совместный органный проект с Жаном Гийю?
- Мы собираемся записать еще три сонаты Баха, также он пригласил меня давать органные концерты. В Сент-Эсташ стоит феноменальный голландский орган, сделанный по заказу самого Гийю. Это современный орган, очень романтический, отвечающий требованием Гийю и настроенный на его слышание органной регистровки. Жан Гийю – антиаутентист, впрочем, и я тоже. Я не могу смотреть на современные органы, которые сделаны под старинные копии, с маленькой педалью. По-моему, это какой-то бред. Зачем нам сейчас делать несовершенные инструменты, когда можно сделать прекрасный, огромный орган с пятью мануалами? Конечно, аутентисты считают, что на нем вообще нельзя исполнять Баха, а вот Гийю в девяти концертах сыграл всего Баха на этом органе и я считаю, что это было гениально. Если можно сказать о музыкантах, которые оказали большое влияние, я бы сказал, что для меня Жан Гийю – абсолютный идеал в музыке.
- Странно, что аутентизм популярен именно на родине Баха, в Германии…
- Эта мода есть во многих странах Западной Европы – в Бельгии, Англии, Германии, Голландии. Во Франции в меньшей степени, там пятьдесят на пятьдесят. Вы знаете, я подумал о том, что ведь никто из крупных музыкантов этим не занимался. Аутентизмом занимается небольшая группа людей, среди которых, конечно, есть и очень талантливые музыканты, например, Том Копман. Но его аутентизм не догматический, он очень свободный, интересный. В аутентизме тоже есть несколько направлений. Есть догматики, которых невозможно слушать, они все друг на друга похожи. Получается, что у музыкантов нет никакой индивидуальности. Вот почему я никак не могу заинтересоваться этим направлением, потому что для меня музыкальная индивидуальность – это самое главное. Во Франции я много покупаю дисков современных французских виолончелистов, которые записали сюиты Баха. Я сам записал их два раза, мне интересно как их играют другие. Я ставлю один диск, другой, но все звучат как-то одинаково. Основные каноны аутентизма по словам кого-то они заучили и теперь играют почти без вибраций, «crescendo» к верху, «diminuendo» к низу. Тогда все шло от несовершенства винта, смычка. А они сейчас берут кривые барочные смычки и специально демонстрируют звуковые несовершенства. Я не понимаю, зачем это нужно, когда за эти три века виолончель эволюционировала. И орган тоже. Мне кажется, что это абсолютно тупиковое направление. Для меня аутентисты – это какая-то секта, которая отгородилась от всех. Это мода, которая пройдет. Потому что таких чистых аутентистов, неокрашенных какой-то гениальностью, слушать просто невозможно. Они идут дальше, пробуют играть не только Баха, но и Моцарта и Бетховена и даже Брамса, понижая строй, выбирая жильные струны, кривые смычки. На мой взгляд, это какая-то реставрация. Можно пойти в музей и послушать, как это все было, но чтобы нам сейчас в 21-м веке воспринимать это как современную трактовку – ну уж нет. Мстислав Ростропович тоже терпеть все это не мог и говорил, что он пойдет на концерт аутентистов, только если они выключат в зале свет, зажгут свечи, ему подадут карету и все будут в париках. Так оно и есть.
- Вы говорите о потере индивидуальности. Такая тенденция отмечается и на последних конкурсах. Изначально конкурсы вроде были задуманы как поиск ярких личностей, которым можно дать шанс вступить в профессиональную жизнь. Но по сути как раз самые яркие, имеющие свое прочтение музыканты, из конкурсов-то и выбывают. Возможно, организаторы конкурсов считают, что яркий талант сам себя в дальнейшем проявит. В последнее время некоторые конкурсы подменяют свое главное предназначение, Вы с этим согласны?
- Да, в общем, согласен. Я сам был дважды в жюри на конкурсе Чайковского, видел все это изнутри. В какой-то момент мне показалось, что я попал в сумасшедший дом. Потому что именно всех ярких, интересных музыкантов не допустили до финала. А в финале стало непонятно, кому же давать тогда первую премию. В итоге ее никому и не дали. С одной стороны, конкурсы можно очень сильно критиковать. К примеру, внесение спортивного элемента в музыку – это момент, который крайне отрицательно на все воздействует. А с другой стороны, никто ничего лучшего не придумал для того, чтобы найти новые таланты. Потому что какие-то люди действительно могут добиться всего сами. Сейчас конкурсы уже утратили свой монополизм. Многие молодые музыканты не играют на конкурсах, они находят другие пути. Мир изменился, жизнь тоже, но в мое время, когда я в 78-м году в первый раз играл на конкурсе Чайковского, выезд за границу был как выезд на Луну. Можно было надеяться только на то, что ты сыграешь на конкурсе, и тогда о тебе узнают еще в других странах. Именно поэтому мне пришлось на этом конкурсе играть дважды. С одной стороны, музыкальный конкурс вещь плохая, а с другой стороны, я не знаю, что предложить вместо этого.
- В свое время Вы преподавали в Консерватории. Психологи считают, что когда ты преподаешь предмет, то какой-то опыт сам для себя лучше уясняешь. Что в этом случае Вам дал педагогический опыт?
- Вы правильно говорите, бывает так: объясняешь ученику, он ничего не понимает. Объясняешь второй раз, он опять не понимает. Объясняешь еще раз, уже сам начинаешь понимать. Действительно, когда ты задумываешься о вещах, которые хочешь объяснить другому, они проясняются. Что касается моего опыта, я не могу сказать, что я жалею, что занимался этим десять лет. Я прекратил этим заниматься, потому что педагогика – это природный дар. Говорят ведь о каком-то человеке, что он прирожденный педагог. Я – точно нет, потому что я максималист, который стремился из каждого ученика добиться какого-то результата, на который он, может быть, и не был способен. А если он не способен, то мне сразу становилось неинтересно, потому что был понятен его «потолок». По-настоящему талантливых учеников за эти десять лет было очень мало – пару человек. Я отдавал много времени и сил, многое вкладывал, и постепенно это стало меня истощать. При этом у меня всегда было мало учеников в классе, не больше трех. С большим количеством я бы просто не справился, ведь у меня еще два инструмента, гастрольный график… В итоге я понял, что даже три ученика для меня – это много, и количество учеников уменьшилось до одного. Но даже один ученик отнимает столько сил, эмоций, а результат зачастую получается не тот, который ожидаешь. В педагогике есть множество вещей, которые невозможно передать, если ученик не до конца талантлив. Вы можете его научить профессионально играть, но по-настоящему научить таланту невозможно.
- Если посмотреть на Ваши концертные программы, можно заметить, что Вы предпочитаете исполнять циклы и программы с кольцевыми композициями. Наверное, для Вас и в жизни важно, чтобы все получалось от начала и до конца?
- В жизни это точно не получается, это слишком сложно. А в музыке – да, я действительно люблю цикличность. Это правда. Например, одна из моих любимых программ – это Шесть сюит Баха в один вечер, потому что тогда у слушателя представляется возможность проследить за развитием мысли композитора. Эта музыка настолько глубока и философична, что перед тобой за это время может пройти целая жизнь музыканта. Можно всю жизнь играть эти сюиты и все равно приближаться на какое-то недосягаемое пространство музыкальной истины. Это иллюзия и линия горизонта, которую никогда нельзя достичь. Не существует идеальной интерпретации, есть только приближение. У каждого есть свой идеал. Я очень люблю фундаментальные программы: например, Шесть сонат для скрипки и органа, который мы не так давно исполняли с Аленой Баевой. А также искусство Фуги целиком. Я люблю такие программы за их завершенность и еще больше люблю монопрограммы, но это не всегда получается. Иногда бывают концерты, построенные на контрасте, но значительно реже.
- Считается, что классика элитарна. Еще более элитарным является джаз. Многим классическим музыкантам почему-то сложно слушать джаз. К шансону и попсе мы все уже давно привыкли (потому что нам это навязывают), джаз навязать невозможно. Его можно только любить. Есть ли у Вас симпатия к этому направлению?
- Джаз – это очень интересное явление, но не для меня. Я джаз не люблю и не понимаю. Я консервативный человек и классической музыки мне хватает. Я считаю, что классическая музыка бездонна и обширна настолько, что можно смело посвятить ей всю жизнь и не разочароваться. Наверняка кто-то скажет, что я себя ограничиваю. Но честно признаюсь, по части джаза я – «ноль» (смеется).
- Ваш инструмент имеет славную историю, на ней играл Григорий Пятигорский, Святослав Кнушевицкий. Тем не менее, звук этой виолончели удалось раскрыть только Вам. Как-то в интервью Вы говорили, что Вам нравится ее тембр, глубина и сочность звука. Все это позволяет виолончели быть слышной на фоне любого коллектива – фактически Вы страхуете дирижера от ошибки перекрыть звук Вашей виолончели…
- Инструмент у меня замечательный – Карло Бергонци, на котором действительно прежде играл Пятигорский и Кнушевицкий. Не все зависит от инструмента. Некоторые музыканты играют на потрясающих инструментах, но он не звучит – и все. Я думаю, что за те двадцать четыре года, что я играю на этой виолончели, мы очень друг с другом сблизились. Я люблю этот инструмент, и не хотел бы играть на другом. Он дает, конечно, какие-то преимущества в игре с оркестром, я могу более свободно себя чувствовать, не думая все время о том, что масса музыкантов, которая сидит за мной, может меня перекрыть. У меня такой проблемы нет, может быть и дирижерам тоже как-то от этого спокойнее. Звук этого инструмента очень красивый, в то же время он очень сильный. Наверное, такое сочетание и делает эту виолончель уникальной.
Материал подготовила специальный корреспондент радиостанции «Орфей» Екатерина Андреас
Фотографии заимствованы с сайта http://kniazev.homestead.com/
