3 октября знаменитому американскому композитору Стиву Райху исполняется 75 лет! Но к патриархам Стива Райха причисляют вовсе не из-за возраста. Просто давно уже настал тот момент, когда музыкальные эксперименты Райха стали образцами для других авторов, а технические приемы оказались на вооружении у молодых коллег. Пленочные лупы, повторяющиеся паттерны, фазовый процесс – «птичий язык» для тех, чьи музыкальные интересы ограничиваются высокой классикой. А вот когда все эти непонятные слова складываются в звучащую ткань, умолкают самые заядлые скептики. Словом, у Райха есть как поклонники, так и последователи. Причем, по всему миру. Непостижимым образом оказалось, что в России музыку Райха знают мало. Отчасти объяснение в том, что сам маэстро в России никогда не был, а лучше всего музыку Райха играет сам Стив Райх.
3 октября в 20.00 мы с вами в этом убедимся: «Steve Reich spielt Steve Reich» («Стив Райх играет Стива Райха») – так называется программа юбилейного концерта композитора, прошедшего недавно в Бонне, в рамках бетховенского музыкального фестиваля. Сочинения, вошедшие в программу этого концерта, были написаны Райхом давно, но наверняка большинство из нас услышит их впервые. Так что можно назвать этот концерт премьерным для России. И еще одна премьера: первое в истории интервью маэстро российской прессе, эксклюзивное интервью Стива Райха радио «Орфей», записанное в Бонне заместителем программного директора радио «Орфей» Романом Берченко.
‑ Вас часто называют величайшим из ныне живущих композиторов, оказывающим огромное влияние на мировую культуру. Как Вы чувствуете себя в роли живого классика?
‑ Это прекрасно, и я должен быть счастлив, когда люди говорят о тебе такое, но в Америке есть поговорка: «Не верь ничему, что пишут в газетах». Может быть, сегодня я вхожу в число влиятельных композиторов. Во всяком случае, я стараюсь делать все что могу.
‑ Кто идет вслед за Вами? В чьих руках будет знамя минимализма через 30–40 лет? Видите ли Вы молодых талантливых композиторов? Кого Вы открыли для себя в последние годы?
‑ Прежде всего, слово, которое Вы упомянули – «минимализм», это журналистское клише. Такое же, как барокко, импрессионизм и экспрессионизм – эти понятия взяты целиком из живописи и скульптуры и перенесены в музыку. Они очень полезны для журналистов, для историков музыки, но вредны для музыкантов, потому что помещают нас на определенную полочку. Поэтому я рассуждаю как композитор, который зарабатывает себе этим на жизнь: я пишу музыку – это моя работа. У меня нет никакого знамени, никакой школы, для меня важно, чтобы следующее произведение, которое я напишу, было хорошим. Что касается молодых композиторов, это очень важный вопрос… Мне 75 лет, и 40-50-летние для меня относительно молодые. Я могу назвать Дэвида Ланга, Майкла Гордона, Джулию Вульф. Следом за ними я знаю только несколько имен. Одно из них Нико Мюли (Nico Muhly) из Америки, очень талантливый молодой человек, который внимательно изучил все, что я сделал; он интересуется англиканской церковной музыкой, электронной музыкой и сочиняет интересные произведения.
Из композиторов моего поколения я обожаю Арво Пярта, Луи Андриссена. Как видите, я не очень знаком с творчеством молодых композиторов и хотел бы знать их лучше. Но я могу судить только по записям, которые мне присылают. Поэтому на ум приходит те имена, которые я назвал.
‑ В последнее время в России проявляется огромный интерес к Вашему творчеству – исполняется музыка, пишутся статьи и диссертации. А насколько Вы знаете Россию? Какое значение имеет для Вас русская музыка?
‑ Самое большое влияние на меня оказал Игорь Стравинский. Собственно, он стал причиной того, что я занялся композицией. Я обожаю его музыку. Я услышал «Весну Священную», и она изменила мое мировоззрение. В 50-х годах, когда я начал изучать его музыку, он был еще жив, и я слышал, как он дирижировал… Как только выходила его новая запись, я стремился немедленно ее получить. Такое же сильное впечатление позже произвела на меня музыка Белы Бартока. Возвращаясь к Стравинскому, я не могу сказать конкретно, что на меня так повлияло. Конечно же, ритмика, придуманные им особые гармонии… Это был прорыв, абсолютно новый язык, настоящие шедевры. Стравинский – тот русский композитор, в которого я действительно влюблен.
‑ В будущем году мир отметит 100-летие со дня рождения Джона Кейджа. Какое место он занимает в современной культуре? Какое воздействие он оказал на Вас? Каково Ваше самое яркое воспоминание о нем?
‑ Для меня интересна и ценна музыка Джона Кейджа, написанная до 1950-го года: его блестящие пьесы для препарированного фортепиано; и музыка для ударных, где он использует ритм как элемент структуры.
После этого периода его музыка для меня не интересна. На меня она не оказала никакого влияния. Может быть, только одну свою вещь я могу упомянуть: «Pendulum Music» («Маятниковая музыка»). Там используются 3 или 4 микрофона, исполнители по очереди снимают их со стоек, раскачивают перед динамиками, и раздается такой звук : у-у-п, у-уп… Этот процесс невозможно точно контролировать, и здесь есть сходство с Кейджем, с 60-ми годами, когда он сочинял такие вещи. Поэтому «Pendulum Music» была некоей шуткой, сочинением, которое британцы называют одноразовым – поскольку оно всякий раз звучит иначе.
‑ Если бы из всех Ваших сочинений Вам разрешили оставить только одно, что бы Вы выбрали?
‑ Я бы выбрал сразу несколько. Это «Different Trains» («Разные поезда») для струнного квартета; «Tehillim» – Псалмы для солирующих голосов и ансамбля; Музыка для 18 исполнителей; «Ты - то, что…(вариации)» для хора и ансамбля; может быть еще Двойной секстет, за который я получил Пулитцеровскую премию пару лет назад. Но на самом деле я могу назвать вместо этих сочинений другие – всё зависит от того, когда Вы меня спросите.
‑ А если бы речь шла обо всей мировой музыке, что из нее Вы бы оставили потомкам?
‑ Опять же у меня наберется целая стопка произведений. Я бы назвал «Весну Священную» Стравинского, его же Симфонию для духовых, Медленную часть из 4-го квартета Белы Бартока, «Africa/Brass» Джона Колтрейна…
‑ Вы удостоены множества титулов, званий и наград. Какая из них самая дорогая для вас?
Трудно выбрать какую-то одну… Наверное, это шведская премия, которая называется Polar Prize. Помимо того, что это большая сумма денег, важно еще и то, что совсем немного людей получают эту премию – всего два человека в году, один из классической музыки и один из джаза, рок-н-ролла и еще откуда-нибудь. Например, в каком-то году это были Пьер Булез и Джонни Митчелл. И это очень странная, я бы сказал, экстравагантная парочка. А когда я получал эту премию, то вместе со мной был Сонни Роллинс. Он примерно на пять лет старше меня, и я его помню, когда я был еще студентом, а Сонни Роллинс был уже суперзвездой. Поэтому получить премию вместе с ним было для меня большой честью, к тому же я никогда до этого не встречался с Сонни Роллинсом.
Это своего рода модель нашего времени. Есть такая история – возможно, Вы ее знаете. Джордж Гершвин познакомился с Альбаном Бергом и, как говорят, был слегка взволнован. Берг почувствовал, что Гершвин нервничает, и сказал ему: «господин Гершвин, музыка это музыка». Именно так я понимаю смысл этой премии – Polar Music Prize.
‑ Если бы Вам предложили вернуться в прошлое, какой год Вы набрали бы на машине времени?
‑ Я бы отправился в 1936 год – год своего рождения, и в сегодняшний день ‑ 21 сентября 2011 года.
‑ Если бы на свете не существовало музыки, чем бы Вы занимались?
‑ Я могу ответить на этот вопрос так: если бы не было музыки, мы не были бы такими людьми, какие мы есть на самом деле. Музыка обладает человеческими характеристиками, она очень похожа на речь. В Библии, в том месте, где говорится о создании человека, в одном из переводов с иврита сказано: «говорящий дух», и говорящий здесь имеет отношение к пению и к музыке. Вы спрашиваете, что бы мы делали без музыки, будучи людьми? Отвечаю: без музыки мы бы не были людьми.
‑ Вы счастливый человек?
‑ В основном – да. Но не всегда.
