О концерте Александра Князева и Екатерины Мечетиной
Радиостанция «Орфей» сделала роскошный подарок московским меломанам: 4 сентября, ещё до официального открытия музыкального сезона, изголодавшаяся по живому звучанию публика заполнила Малый зал консерватории, где был дан вечер русских виолончельных сонат XX-го века. Произведения Мясковского, Прокофьева и Шостаковича в этом жанре – не самые частые гости на концертной эстраде, где безраздельно царствуют сонаты Бетховена, Шуберта или Франка – произведения, бесспорно, превосходные во всех отношениях, однако выученные компетентной публикой наизусть. Так что для многих слушателей отзвучавший концерт явился, думаю, настоящим открытием.
В первую очередь это относится к сонате D-dur Мясковского (op. 12) – подлинному раритету, известному лишь ограниченному кругу музыковедов. Музыка сонаты по-настоящему красива, наполнена искренним чувством, и, на наш взгляд, произведение забыто совершенно незаслуженно. Правда, в разговоре после концерта сам Александр Князев предъявил известные претензии к музыкальным качествам опуса, прежде всего в плане развития тематики. Действительно, композиторская техника Мясковского выглядит здесь вполне традиционно, особенно на фоне достижений его именитых современников. И всё-таки принять категоричность оценки музыканта я не могу. Думается, солист сам поставил её под сомнение – в его исполнении скромный двухчастный цикл превратился в настоящий шедевр исповедальной лирики.
О волшебной виолончели Александра Князева можно говорить долго и много, но самые выспренние слова не передадут и доли того потрясения, которое неизменно испытываешь при звуках его инструмента. Все отмечают высокий эмоциональный градус музыканта, темперамент и страстность его высказывания. Более вдумчивые комментаторы видят за «оригинальностью» его трактовок стремление к раскрытию глубин музыкального смысла, и это чистая правда. Необычайная способность музыканта к сопереживанию композиторскому замыслу, помноженная на щедрую, разнообразную нюансировку, позволяет ему вскрывать столь глубинные содержательные пласты, какие при знакомстве с текстом обнаружит не всякий. Так, уже первые фразы сонаты Мясковского задали самый высокий уровень концерта. Распевная светлая тема, открывающая вступительное Adagio, под смычком музыканта превратилась в образ выстраданного, едва ли не мучительного счастья – и сколь же полно раскрылась эта потаённая страстность в заключительном Allegro passionato! Полагаю, успеху сонаты у слушателей способствовал ещё один талант Князева, который практически не отмечается – настолько он контрастен его доминирующей манере изложения. Это – любовь к кантилене, умение музыканта донести до слушателя красоту мелоса, а материал сонаты с его великолепным тематизмом даёт для этого массу возможностей.
Совсем иной художественный мир предстаёт в 112-м опусе Прокофьева. В отличие от Мясковского с его «вневременной» лирикой композитор крепко «впаян» в своё время. В своих поездках по Европе и Америке он воочию наблюдал послевоенный крах культурных иллюзий, дегуманизацию социальных институтов, поворот «от лирики к физике», наконец, тот научно-технический рывок, что определил лицо всего XX-го века. И в своём композиторском языке Прокофьев не просто предельно техничен, но даже технологичен, а вопрос «как сделано» здесь не менее важен, чем вопрос «что сказано». И, наверное, недаром в его творчестве встречается слово «сталь». Близки композитору и гротеск, и игра, а его ирония порой проникает в области, вроде бы для этого совсем не подходящие. Даже лирика Прокофьева по-своему уникальна: порой кажется, что автор дистанционируется как наблюдатель, отчего лирические моменты приобретают некоторую описательность, то ли «пейзажный», то ли «игровой» характер.
Разумеется, я не пытаюсь в кратких субъективных заметках дать анализ столь сложного явления, как космос Прокофьева, или хотя бы предложить читателю сколько-нибудь оригинальное видение известной сонаты C-dur. Мне всего лишь хотелось подчеркнуть ту атмосферу художественного открытия, в которой прошёл весь концерт – когда даже знакомые произведения звучат свежо и по-новому. Соната Прокофьева написана целиком в генеральном русле его творчества и обнаруживает тесное родство даже с его симфоническим письмом – последнему впечатлению немало способствовало удивительно наполненное звучание ансамбля, местами столь плотное, что невольно вспоминалось оркестровое tutti. Произведение не лишено ни острого гротеска, ни «стальной» брутальности, и буквально пронизано занятной звуковой игрой. Тем удивительнее, что соната, нимало не теряя в авторской образности, прозвучала очень тепло, с искренним лирическим чувством. Этот сюрприз я позволю себе отнести на счёт того же неявного таланта солиста: стоило ему обнаружить в тексте хоть малейший намёк на кантиленность, как он тут же вытягивал за ниточку весь напев, превращая его в прекраснейшую в мире мелодию…
Партнёр Князева – пианистка Екатерина Мечетина – несмотря на молодость, уже прочно завоевала место на эстраде и в сердцах благодарных слушателей. У неё есть всё, необходимое сложившемуся мастеру. Скажем, благородная красота звука: здесь и невесомое туше, и почти «струнное» легато, и «мужская» сила в кульминациях. А самое главное, душевная чуткость к замыслу автора, высокая эмоциональная отдача, окрашенная в неповторимо индивидуальные тона – короче, то, что и делает музыку музыкой. Особенно хотелось бы отметить талант пианистки к лирике, к воплощению длящихся состояний. В такие моменты её рояль звучит особенно трепетно, он буквально завораживает слушателя, а тонкая игра с динамикой и временем наполняет игру глубоким чувством, и не только: здесь раскрытие латентных смыслов текста поднимается до подлинной философии, что просто удивительно для столь юного очаровательного создания.
В отличие от сольной, ансамблевая игра предъявляет совершенно особые требования к выучке и талантам музыканта. И мне показалось, что пассионарный темперамент А. Князева местами настолько заслоняет тонкие душевные движения пианистки, что инструментальные дуэты скорее похожи на произведения для солирующей виолончели с аккомпанементом. Конечно, и это очень немало – разве просто аккомпанировать такому виолончелисту, с его эмоциональными всплесками и свободной метроритмикой! Должен сказать, что этот дисбаланс в немалой степени порождён и музыкальным текстом, прежде всего в сонате Мясковского, где виолончель выступает в классическом амплуа романтического героя.
К счастью, это впечатление (возможно, ошибочное) полностью развеялось во втором отделении – дуэт превратился в полный ансамбль. Четырёхчастная соната Шостаковича d-moll (op. 40) – бесспорный шедевр великого мастера, такой же, как квартеты, фортепианный квинтет или даже симфонии: во всяком случае, по богатству содержания соната им вряд ли уступает. Особенно ярко это проявилось у наших музыкантов, трактовавших сонату в духе зрелого Шостаковича, «с оглядкой на будущее». Даже юмор композитора приобрёл здесь гротескные, карикатурные черты, что лишь подчёркивает основной образный строй. Трагедия личности, изложенная невероятно напряжённым, «тревожным» языком, далеко выходит за рамки частного случая, и даже за границы трагедии страны и времени, приобретая общечеловеческий, вселенский масштаб. И, должен сказать, я не упомню столь мощного исполнения этой сонаты, наполненного бездной психологических нюансов, с такой беспощадной, самообнажающей исповедальностью. Эта предельная откровенность была заявлена уже во вступительном Allegro non troppo, где исполнители явно заглянули по ту сторону бытия. Если соната Шостаковича (исполненная третьей) стала кульминацией вечера, то кульминация произведения – его третья часть, Largo (о священное число «три»!), прозвучавшая после неистового Allegro (этакое демоническое скерцо). Здесь тема «быть или не быть» встаёт уже во весь рост – страшно, жутко… Но почему нет ощущения безысходности? – загадка. Может ли что-нибудь объяснить затёртое слово «катарсис»? Или дело в гигантской энергии автора, который через десятилетия передаёт нам свою духовную силу?.. А с чем сравнить финальное Allegro? С финалом знаменитой сонаты Шопена? Нет уж, я избавлю себя и вас от поверхностных ассоциаций, равно как и от дальнейших попыток изложить музыку словами – это просто надо слушать.
Фактура сонаты по-своему совершенна – никаких делений на «партию рояля», «партию виолончели»… Оба инструмента по-барочному равноправны, музыка (и содержание) кажутся общим звуковым потоком, записанным в трёхстрочной партитуре. Я бы даже сказал, что эта музыка надинструментальна – это просто великая Музыка, и этим всё главное сказано. Признаюсь, для меня до сих пор загадка, как могут два разных человека и два разных инструмента настолько полно слиться в общем, что становятся единым целым. Блестящий, гениальный, идеальный ансамбль!
Завершился концерт Ноктюрном Чайковского и Вокализом Рахманинова. Обе пьесы известны настолько широко, что могут считаться заигранными, и могли бы восприниматься как лёгкая релаксация после Inferno и Purgatorio Шостаковича. Но всё оказалось не так просто: лирический талант музыкантов просто расцвёл, попав в родную стихию, а слиянность достигла такой полноты, что я, кажется, перестал различать тембры инструментов. Об этом лучше скажет реакция публики: зал буквально замирал, зачарованный глубиной и силой чувств, льющихся со сцены, и, потрясённый, не сразу взрывался аплодисментами и криками. Словом, нелёгкая работа для души слушателя!
А роль «релаксатора» досталась пьесе, исполненной на бис – Вариациям Паганини не тему Россини (на одной струне). Казалось бы, сугубо виртуозная пьеска, предназначенная исключительно для демонстрации спортивных достижений солиста (к примеру, быстрых и сложных флажолетных пассажей). Однако и здесь музыканты не изменили себе – эти акробатические упражнения оказались лишь предлогом для главного: выражения сильных и ярких чувств, пусть и не столь глубоких, как в предыдущих произведениях.
В своём интервью радиостанции «Орфей», данном незадолго до концерта, Екатерина Мечетина посетовала на дефицит отечественных ансамблистов, тогда как на Западе, дескать, с этим полный порядок. Наверное, профессионалу многое виднее, и всё же, думается, в подобных высказываниях немалая доля традиционного российского комплекса неполноценности. Меня, как «конечного потребителя», совершенно не удовлетворяет современное качество зарубежного музпродукта. Конечно, в мире существует огромное количество выдающихся музыкантов и коллективов, в первую очередь среди молодёжи и аутентистов, что очевидно связано с уровнем исполнительского энтузиазма. Но откуда берётся столь же огромное количество халтуры, почему записи и выступления самых знаменитых исполнителей чаще всего порождают только скуку и разочарование?
Концерт в МЗК, проходивший в рамках Международного фестиваля «Радио ''Орфей'' представляет», имел и ещё один «подзаголовок»: «Звёзды XXI-го века». Честно говоря, мне очень не нравится словечко «звезда», пришедшее «оттуда» через шоу-бизнес. Система раскрутки и эксплуатации «звёзд», отработанная до конвейера, прямо противопоказана интимной сущности музыкального творчества. О каком творческом росте может идти речь, если музыкант должен давать 200-250 концертов в год, не говоря уж про непременное участие в рекламных кампаниях и сомнительных пиар-акциях, вроде выступления перед футбольным матчем?
К счастью, эта зараза практически не коснулась России. Конечно, в нашей музыкальной жизни хватает проблем, которые здесь не стоит перечислять, однако в ней есть главное – музыка. Вся музыка пишется, исполняется, записывается и воспроизводится ради единственной цели: передачи некоего эмоционального сообщения, и без этой сверхзадачи остаётся пустой набор звуков. И я не знаю ни одного концерта, ни одного выступления, где наш артист, будь то студент или прославленный ветеран, не выкладывался бы полностью, с такой запредельной самоотдачей, которая единственно и способна зажечь слушателя. Речь даже не идёт об уровне таланта или подготовки – он у всех разный; главное – мы очень любим играть, может быть, поэтому и очень любим слушать музыку: известно, что столь компетентная и благодарная публика не встречается более нигде.
Отечественное исполнительство – это золотой фонд нации. А если музыкант ещё и невероятно талантлив, как Александр Князев или Екатерина Мечетина, долг страны – обеспечить все условия для их дальнейшего творческого роста. А выступлениям творческой молодёжи столь высокого уровня я бы присвоил другое общее название – «Надежда России». Ведь после такого концерта и вправду веришь: у нашей великой страны есть надежда.
Автор статьи:
Раиль КУНАФИН
